СКАЗКИ ПРО ПРОФЕССОРОВ,
или История n смертей

(часть 5-20)

Т.Ф., как обычно.

Читатель! Каждый раз, знакомясь с героями сказок, знай - один из них обязательно умрёт…Впрочем, не обязательно в сказке - он может уже изначально быть мёртвым или умереть в будущем. Однако это обстоятельство не отменяет самого факта смерти.

Это не детектив, так как в смерти нет загадки, это просто история n смертей. Приятного тебе чтения, Читатель!

5. Скрытый инстинкт

На липкой весенней грязи виднелись множественные следы лап каких-то шестипалых существ, которые, очевидно, пытались вырыть в земле норы, но их что-то спугнуло. Под ярким весенним солнцем грязь блестела, как кондитерская шоколадная глазурь, в лужицах мутной воды зарождалась новая жизнь, пахло прошлогодней травой и свежим листом мать-и-мачехи. Профессор Спиридонов, Олег Михайлович, с нескрываемым удивлением и интересом разглядывал многочисленные и свежие следы шестипалых существ, оставленные теми на липкой весенней грязи.

Вероятно, это тот самый мифический Hecsadactilis monstruosum. Но этого не может быть, наука отрицает их существование, - объяснял он себе необычные следы. Следы вели с истоптанной полянки в берёзовую рощицу, прозрачно сквозящую голубым, ещё не выцветшим, какое оно в августе, небом. Рощица была как бы слегка заштрихована разворачивающимися из липких, одуряюще пахнущих новым, весенним запахом, коричневых почек. Профессор пошел к рощице, обсуждая с собой в полголоса происходящее. Олег Михайлович ощущал какую-то бодрость, желание активных движений, но не мог однозначно определить причину этого чувства - то ли это был охотничий азарт старого биолога, так и не сделавшего за всю свою жизнь ни одного великого открытия, то ли просто хорошая весенняя погода и солнце.

Последний раз наблюдения Hecsadactilis monstruosum упоминается в трудах аббата Джованни, датируемых 1617 годом. Невероятно встретить его сейчас и, главное, где - в Подмосковье, где, казалось бы, всё описано и систематизировано! Олег Михайлович недоумевал, так как загадка, которую загадала ему весенняя полянка, была уж больно необычна. Он был, как и его ближайший приятель, Петр Семёнович Золотарников, не смогший пойти с ним сегодня на прогулку по случаю собственной смерти, выдающимся специалистом по грибным комарам. Олег Михайлович остро ощущал необходимость в ком-нибудь, кто смог бы подбодрить его и помочь дельным советом, но никого рядом не было. Олег Михайлович повёл носом и принюхался к весеннему воздуху. Определённо, чем-то пахло. Резкий запах, слабый, но настойчивый, плыл в воздухе. Профессор углубился в рощу, его следы - длинноносые туфли, слегка хромает на правую ногу - переплетались со следами существ, переплетая их судьбы.

Следы существ шли ровной тропкой, перепрыгивая через лужи. Отчётливо было видно центральное углубление от пятки и шесть пальцев, снабженных мощными когтями - четыре пальца вперёд и два - назад. Существа, а их было, судя по следам, несколько, направлялись к заброшенному институту картофелеводства. Не может быть, но это они, - думал пожилой профессор. Роща кончилась, и по пустырю, лежащему перед зданием института, профессор ускорил шаг, идя по следу, ведущему во внутренний дворик.

Ии и её подруги собирались отложить яйца в тёплую весеннюю грязь, но её спугнул приближавшийся к поляне седоволосый человек в заношенной вельветовой куртке. Она была старшей самкой и знала, что людей следует избегать, хотя и не знала, почему. Предполагать, что это мягкое существо может причинить ей какой-либо вред, было смешно. Но что-то в глубине её души говорило ей, что надо избежать встречи и она решила перенести место весенней кладки во внутренний дворик института.

Спиридонов шел мимо громады поблёскивающего слепыми окнами на весеннем солнце института картофелеводства. Институт был точно таким, каким он был и в прошлом году, и пять лет назад, и десять. Наступившая весна его не касалась. Профессор завернул за угол и вошел во внутренний дворик и увидел их. Под разросшейся липой стояло три сутулых существа ростом приблизительно в два метра, с длинными грязно-белыми крыльями. Существа не мигая смотрели на Спиридонова. Странный запах чувствовался во дворике особенно сильно.

Ии увидела человека, вошедшего в дворик. Что-то смутное шевельнулось в её душе, какой-то пережиток прежних инстинктов, атавизм. Чувство было смутным, но всепоглощающе сильным. Ощущение было очень приятным, как будто она вспомнила что-то очень важное, показалось, что впервые в жизни она действительно знает, что делать. Ии взглянула на подруг и по странному блеску их миндалевидных глаз поняла, что они чувствуют то же самое. Мощным взмахом крыльев она поднялась в воздух и, низко стелясь по земле, полетела к человеку.

В душе Олега Михайловича шевельнулось что-то, он вдруг понял, нет, вспомнил, что должно случиться и внутренне согласился с этим. Профессор заворожено смотрел на стремительно приближающуюся с нему крылатую фигуру.

Ии схватила человека за плечи, приятно ощутив, как точно подогнанные долгой совместной эволюцией, её пальцы - четыре спереди и два сзади - прочно держали человека. Она тяжело поднялась с ношей вверх. Куда? - одними глазами она спросила у подруг. Те взглянули на человека, мягко висящего в крепких когтях, и ответили - В Рай, конечно! Нести человека было очень приятно, и Ии подумала, что наверняка можно найти еще людей. Три крылатые фигуры растворились в лазури весеннего неба.

6. Серое небо

Сейчас уже нет ни малейшей возможности установить точную хронологию событий, однако ясно одно: вот он лежит, такой несчастный и длинный, и трудно поверить, что ещё вчера он мог кричать со своей кафедры: Молодой человек! Я к Вам обращаюсь! Покиньте, пожалуйста, аудиторию, здесь Вам не кафе, чтобы булочки есть. Поскорее, пожалуйста, молодой человек!

Его не любили, и, по-видимому, даже не боялись, зная, что он поскандалит-поскандалит и поставит зачёт. Проститься с ним пришло с факультета всего-то человек пять: лаборантка из практикума, Аделаида Ивановна Книппер, его единственная аспирантка Людочка (несчастное существо! На втором курсе она изуродовала себе лицо, уронив в ванночку с хромовой смесью тяжелую толстостенную колбу, после чего удалилась от шумящего вокруг мира, запершись в лаборатории, глотая слёзы и пиша диплом), единственный приятель - профессор Саранский-Лилейный и пара студентов, ожидавших, по-видимому, что он в конце концов поставит им долгожданный зачёт.

Продуваемое порывистым, несущим почерневшие листья кладбищенских тополей, ветром, осеннее кладбище казалось собирающимся закрываться на зиму и переставать принимать поступающих покойников. Лысые тополя махали ветвями на посетителей - Уходите! Уходите!, вороны, хмуро поглядывая по сторонам, что-то клевали на могилах. Бодрый могильщик ловко выкопал длинную могилу (в мертвеце было без малого два метра), гроб приподняли, поднесли к яме, медленно примерились к отверстию в развороченной ловкими движениями лопаты земле. В этот ответственный момент Сергей Анатольевич, державший гроб слева, ближе к голове, поскользнулся и тяжелая ноша с грохотом упала в яму. Вороны дружно взлетели с насиженных могил и закружились с хриплым карканьем над кладбищем. Все присутствовавшие ощутили неприятное чувство сопричастности к чему-то грязному и нечестному. С серого неба стал сеять мелкий осенний дождь, заставив поднять воротники и раскрыть зонтики, как часть какого-то диковинного масонского ритуала. Присутствующие ощутили свою постыдную общность ещё сильнее. Прощались сухо и быстро, не глядя в глаза.

От чего он умер? - спросил Сергей Анатольевич на выходе у Аделаиды Ивановны, застёгивая верхнюю пуговицу плаща. Не знаю. От старости, видимо, - ответила та, - Всего хорошего, Сергей Анатольевич. Всего хорошего, - отозвался профессор. Он повернул налево, к метро, она пошла на автобусную остановку. Вороны покружились в сером небе и сели обратно на могилы.

7. От автора Љ1

Среди источников, напрямую питавших своим текстом, идеями, духом моё произведение, очевидно заметны: Шпенглер, Набоков, Сорокин, Галковский, Пелевин, Толстые (сёстры), Борхес, Маркес, Заболоцкий, Бунин, Хармс, Гофман и многие другие. Но так как они все либо уже мертвы, либо я нахожусь вне сферы их какого-либо направленного влияния и наоборот, они находятся вне сферы вообще какого-либо моего влияния, иначе говоря - мы взаимно мертвы, то я с лёгкостью использую по своему усмотрению текст, идеи и дух их произведений. Сказки про профессоров - произведение в достаточной степени модернистское, поэтому его суть, собственно новое, содержится в неком пласте, лежащем над собственно содержанием. Содержание Сказок - мысли, пришедшие читателю при прочтении, а также после него. А так как с Читателем мы также взаимно мертвы, то эти мысли мне не принадлежат, поэтому Сказки представляют собой произведение без содержания, содержащее в себе только направление, придаваемое содержанию мыслей Читателя; Сказки, в отличие от классических произведений, задававших своё собственное пространство, проецирующееся на пространство читателя, задают вектор в этом пространстве. В этом заключается особая концептуальность Сказок, как произведения без содержания, отрицающего своё существование.

8. Чувство неподвижности собственного тела

Если неподвижно сидеть, удобно расположив своё тело, например, в кресле, то можно убедить себя в невозможности какого-либо движения, в собственном параличе. Если эта вера окрепнет и ты забудешь, что ты сам это всё придумал, то ты уже никогда не сможешь пошевелиться и останешься навсегда прикованным к тому креслу, в котором ты так уютно убедил себя в своей собственной беспомощности, - записал профессор Степан Игоревич Солнечный в своей роскошной записной книжке - кожаный переплёт, Letts of London, хорошая фирма, приятная вещь.

Профессор встал и подошел к окну. За окном была душная летняя ночь, середина августа в южном провинциальном городе Сергиеве. Звенели цикады, но привычное ухо профессора их не замечало, бражники деловито зависали над ночными цветами, быстро-быстро трепеща крыльями, сворачивая-разворачивая часовые пружины своих длинных хоботков. С громким гудением пролетел тяжелый жук и где-то шумно шлёпнулся. Вдалеке, как чье-то далёкое дыхание, шумело море. В воздухе стоял запах южной ночи, душный и резкий непривычному северянину, совсем иной - и не объяснимый в словах северного человека, - для коренного жителя. Солнечный был как раз из таких: он здесь родился, здесь вырос, здесь он стал профессором. Профессор, как и все остальные люди, умел летать, но не помнил этого, как и все остальные.

Степан Игоревич открыл балконную дверь. Теплый ветерок обдул его благородное лицо, профессор вышел на балкон. Он жил на первом этаже и к нему по ночам приходили местные коты, которых он кормил и очень любил за скупую, но искреннюю ласку и любовь, за драные уши, тяжелые лобастые головы и бесшумную походку. Коты любили профессора за ненавязчивую заботу, мягкие тёплые руки и вкусную колбасу. Профессор сделал шаг и услышал громкий хруст. Он с любопытством взглянул себе под ноги (Степан Игоревич был слишком стар и мудр, чтобы чего-либо боятся) и увидел раздавленного летающего жука. Солнечный испытал острую жалость к этому случайно погибшему летающему существу. На балкон запрыгнул полосатый кот и, громко мурча, потёрся о ногу профессора. Профессор почесал кота за ухом и забыл о летающем жуке. Теперь его интересовал прыгающий и ходящий кот.

9. Синий дым

В саду жгли яблоневую листву. Горьковатый дым стелился по земле, стекал в низину и мешался с туманом, поднимающимся ему навстречу от реки. Зябко поведя сутулыми плечами, переступив с ноги на ногу, Фёдор Сергеевич Хворостин, профессор, вынул из кармана куртки пачку Явы и закурил. Дымок от его сигареты снесло вбок, и он растаял в осеннем воздухе. Одинокие антоновки висели в нагом саду, светясь китайскими фонариками. В осенней перспективе видно было далеко, звенящая тишина повисла над миром, отходящим ко сну и не замечающим в своём движении присутствие человека. Профессору было одиноко, происходящее в мире было ему нестерпимо чуждо; он хотел жить, но не так как это проистекало вокруг.

Фёдор Сергеевич приехал в родное село помочь родителям собрать урожай картошки и вообще отойти к зиме. Он чувствовал в деревне себя чужим. Жадно впитав городскую культуру и при этом по своему детству помня деревню, профессор не питал по её поводу никаких иллюзий. Ему были недоступны радости тяги к народу, сентиментальной любви к земле и прочие подобные интеллектуальные удовольствия пресыщенного городского интеллектуала.

Фёдор Сергеевич затянулся и выпустил носом струйку синего дыма. Фёдор!, - крикнули из хаты, - иди домой, ужинать!. Профессор пошел к стоящему тёмной громадой в пустом саду влажному от осенней сырости дому.

Будешь? - спросил профессора младший брат, Сидор Хворостин. Нет, - ответил Фёдор почти грубо. Ну, как знаешь, - сказал младший брат и налил себе полный стакан опалесцирующей голубыми всполохами жидкости. Господи, и это - моё самое родное, мучительно подумал профессор. Быстро съев ужин, стараясь не глядеть на брата с отцом, допивающих вторую бутыль жидкости, Фёдор пошел спать.

В его комнате все было как тогда, в детстве: бок русской печи, о которую так приятно греть замёрзшие с мороза пальцы, прижимаясь к ней как можно сильнее, рамная металлическая кровать с облупившимися никелированными шариками, пожелтевшие обои с бледным намёком на рисунок, на которых он мог раньше увидеть всё, что угодно - слона, машину, танк и даже поезд с вагонами, а теперь видел лишь выцветший, плохо пропечатанный синий орнамент по желтому фону. Профессор быстро разделся и лёг. Насколько я лишний здесь, - думал он, засыпая - настолько же я чужд городу. Ведь то, что я называю вырождающейся интеллигенцией, является, по сути, самым адекватным выражением времени. Просто я, появившийся из её материнского лона слишком поздно, опоздал. Романтик, человек времени творения культуры, оказавшийся во времени подведения итогов, старости культуры. Сделав шаг из А в Б, я потерялся в безымянном пространстве между двумя точками. Профессор чувствовал щемящее чувство своего одиночества.

Ущербная луна висела над домом. Со стороны деревни послышался странный звук, будто лопнула басовая струна. Тёмные яблони тихо стояли, изредка роняя мёртвые листья. Дотлевающие кучи яблоневой листвы изредка вспыхивали рыжими огоньками, когда их ворошил залетающий из поля ветер. В сжатом поле было пусто и ость убранного ячменя топорщилась из влажной холодной земли, наводя на мысли о щетине, в слепом упорстве растущей у трупа с вечной темноте могилы. Поздняя осень в беспамятстве лежала на земле.

Ночью дом загорелся. Мать вытащила из огня пьяных, отяжелевших от хмеля и вяло ругающихся Сидора и отца. Когда вспомнили о Фёдоре, было уже поздно. Почему загорелось, узнать не удалось, также было непонятно, почему он не спасся сам. В пустом яблоневом саду стелился голубой дым, его запах проникал повсюду и это был запах долгого сна без сновидений.

10. Глубокая мысль

А что до пресловутой воли к Власти, то это не про меня, - сказал Тимофей Семёнович, выбивая трубку в пепельницу из дымчатой яшмы. Мне хватает того, что есть, и хватает с головой.

Тимофей Семёнович Орлов был, естественно, профессором, и очень большим Профессором. На его узких губах играла злая улыбка осознающего свою абсолютную власть человека. Вот Вы говорите, что я к Вам необъективен, - сказал он, обращаясь к студентке, нервно зацепившей носки своих туфель за ножки металлического стула, на котором та сидела последние три часа. Вы хотите зачета, а я не хочу. И, заметьте, ни кто из нас не в праве принуждать друг друга. Поэтому у нас с Вами один выход - и это вообще единственный выход для свободных людей, милочка, - сделка. Вы подписываете контракт, по которому Ваша душа после вашей естественной, заметьте, смерти, - я не собираюсь ускорять этот процесс, - переходит в моё безраздельное пользование; взамен за эту услугу я ставлю Вам зачёт. Что может быть проще? Тимофей Петрович бросил на студентку внимательный взгляд, пытаясь узнать её реакцию на свои слова. Никакого насилия, честная сделка, - уверил он её. Вопрос, стоявший перед Юлей Буланных был и прост и сложен; она совсем не хотела переходить на обучение на контрактной основе. Однако другого выхода не оставалось.

Я согласна, - сказала она с лёгким придыханием. Вот и здорово, - обрадовался Тимофей Семёнович. Он ловко надрезал себе мизинец ножом для бумаг, выдавил несколько капель крови и подписал контракт. Подписав, он протянул его Юле. На золотом параллелограмме солнечного света, лежащем на паркете профессорского кабинета, выросла чёрная рука с черным листком в длинных пальцах. За окном исступлённо орали воробьи, шумела первая капель. Другая рука, изящнее, протянулась к листку и взяла его. Юля, морщась, сделала тем же ножом надрез и подписала со своей стороны. Ну вот и ладушки, - с интонациями доброго дедушки в голосе промурлыкал профессор. Ну, тогда я пойду, - сказала Буланных, встала со стула, пересекла кабинет по диагонали, толкнула массивную дверь и вышла из кабинета. Иди, конечно, - отозвался эхом Орлов ей вдогонку.

Оказавшись одна в длинном пустом коридоре, Юля подумала: Ведь, в конце концов, вся жизнь впереди, - эта глубокая мысль порадовала и успокоила её. С полегчавшим сердцем она двинулась по направлению к главному выходу. Выйдя на ступеньки, она вдохнула весеннего воздуха, от чего её мысли окончательно прояснились. Юля сделала шаг, неловко ступила на скользкую от подтаявшего снега ступеньку и покатилась вниз. Когда она докатилась до самого низа, она была уже совершенно мертва. Вокруг неё стала собираться толпа любопытных. Где-то вдалеке завыла сирена машины скорой помощи.

Орлов стоял посередине своего просторного, даже - пустоватого, кабинета и смотрел помертвевшими глазами на закрывшуюся за Юлей дверь. Он внимательно слушал что-то в абсолютной тишине кабинета. Услышав какой-то, только ему одному слышный звук, он судорожно мотнул головой, подошел к своему рабочему столу и сел. Поганая всё-таки работа, - подумал он. Профессор был самым главным Профессором, и он испытывал чудовищное отвращение перед своей работой. Стоит ли говорить, что он был совершенно мёртв.

11. От автора Љ2

Я думаю, что внимательный Читатель уже заметил, что кроме абсолютного плагиата абсолютно всех мыслей (среди новелл можно найти резко укороченные и слегка изменённые в финале Антоновские яблоки Бунина, Фауста Гёте), Сказки отличаются так же редкостным аскетизмом декораций, в которых происходит действо: одно и то же небо слегка подкрашивают до нужного оттенка, все павильонные съемки происходят в одном и том же месте, лишь двигают мебель. Сюжет тоже везде одинаков - драма в одно действие, с одной смертью в финале. Артистов двое: для женской и мужской ролей. Количество различных слов, выражений, образов, употребляемых в тексте, можно пересчитать по пальцам рук, если собраться большой компанией.

Такой маленький бюджет произведения оправдан, ибо он рассчитан на максимальную рентабельность всего предприятия в целом - минимальная затрата душевных сил при максимальной занятности.

А если честно, то всё это глупый выпендрёж и чистое пижонство. Впрочем, как хотите, уважаемый Читатель.

12. Талончик

Передайте, пожалуйста, - сказал Сергей Дмитриевич стоявшему перед ним пассажиру в мятой клетчатой кепке и протянул ему талончик. Тот выпростал руку из кармана своего длинного черного пальто, собираясь взять кусочек бледно-розовой бумаги из пальцев Сергея Дмитриевича, но в этот момент автобус сильно тряхнуло на выбоине и пассажир поспешил судорожно схватиться за поручень. Автобус резко свернул, солнце пробежало по пассажирам, резко разворачивая тени, как чёрные паруса пиратского брига; сверху театральным занавесом упала тьма -въехали в тоннель.

Пассажир в кепке взял талончик из пальцев Сергея Дмитриевича Куницина, профессора, и передал его дальше. Куницин привычно смотрел на бегущею мимо улицу, думая о предстоящей конференции в Праге, посвящённой 100летию со дня рождения В.В. Набокова. По сути, он всегда писал одну и ту же книгу, хотя и в различных вариациях. Уже в первом романе, Машеньке, есть весь Набоков: и Берлин, и немцы, и эмигранты, и Россия, и любовь, и анатомия творчества. Нет, пожалуй, только бабочек. Но в Даре-то уж точно всё есть. Зачем же он написал столько? Что же тянуло этого все, по большёму счёту-то, сказавшего человека к письменному столу? - так, или приблизительно так, поскольку любое изложение искажает содержание в той или иной мере, думал он. Но, с другой, стороны, мы ведь все зачем-то живём, хотя ничего особенно нового не происходит. Вопрос только в том, как оценить эту жизнь - как отсутствие желания что-либо менять, в том числе и состояние жизнь-смерть, или как радость от самого процесса. Внешне схожие процессы зачастую имеют совершенно разную подоплёку. Сергею Дмитриевичу было невыносимо скучно думать все эти до смерти надоевшие ему мысли. Какая разница, на самом-то деле, что будет завтра? Завтра будет сегодня, или, в крайнем случае, вчера. А потом мы все умрём, и опять же, ничего, по сути, не изменится. Пора с этим кончать. В этот момент профессор увидел знакомое здание, что-то шевельнулось в его душе - это был дом, в котором жила Машенька, первая любовь Сергея Дмитриевича, несчастная любовь. Толкаясь, он рванулся к дверям; автобус резко встал и профессор бодро выскочил на тротуар. Асфальт быстро сох под ярким весенним солнышком. Переходя улицу по диагонали, он вспомнил слова Ницше: Если ты собираешься к женщине, то не забудь захватить с собой кнут. Профессор улыбнулся своим мыслям и вошел в прохладную арку Машиного дома; гулкое эхо его шагов заметалось в арочном пространстве.

Чей талончик? - обратился к рядом стоявшим пассажирам человек в клетчатой кепке. Обведя соседей вопрошающим взглядом, он уставился на бумажку, зажатую в его пальцах. Гляди-ка, какой номер, - подумал он, глядя на три чёрные цифры на розовом фоне: 666, и сунул талончик в карман, чтобы вечером показать жене и детям.

Сергей Дмитриевич длинным пальцем утопил кнопку звонка, отпустил и прислушался, ожидая услышать звук шагов и знакомый до малейших нюансов голос, который спросит его через закрытую дверь - Кто там? - голос в два этапа идёт вверх, но конечная точка неясна, и голос повисает в воздухе вопросом неизвестно о чём. Нетерпение Сергея Дмитриевича, профессора, росло.

13. От автора Љ3

В министерство школьного образования

Профессор - это, собственно, человек, который слишком много читал, слишком много думал, слишком мало делал, и это всё не пошло ему на пользу. Сказки это иллюстрации на тему Что может случиться, если коллапсировать в мысленную сторону жизни. Варианты с летальным исходом для одного из участников. Образ профессора широко представлен в мировой литературе, но в чистом виде он выделен и описан впервые, чем, собственно, Сказки и ценны в качестве книги, которую просто необходимо включить в список обязательной школьной литературы в качестве своеобразной прививки. Целесообразно изучение Сказок в 6-8 классе, когда интеллект школьников уже достаточно окреп для восприятия материала, но, в то же время, среди школьников ещё не сложились клинические профессора, т.к. сложившемуся профессору эта книга уже вряд ли поможет.

В свете вышеизложенного я считаю вопрос о включении Сказок в состав обязательной школьной программы по литературе требующим немедленного разрешения. Предположительно Сказки должны изучаться сразу после ознакомления с творчеством маркиза Де Сада и У. Берроуза, книг, призванных способствовать правильному формированию детской сексуальности и перед произведениями Ф. Кафки, Д. Хармса, Ф. Ницше и Г. Гессе, помогающими молодой душе в правильном формировании основных взглядов на мир и положение человека в нём.

Искренне Ваш, Василий Васильевич Гаврилюк, Профессор

14. Autumn

6. Желательно, чтобы заключенный не видел вовсе, а в противном случае пресекал, ночные сны, могущие быть по содержанию своему несовместимыми с положением и званием узника, каковы: роскошные пейзажи, прогулки со знакомыми, семейные обеды, а также половое общение с особами, в виде реальном и состоянии бодрствования не подпускающими данного лица, которое посему будет рассматриваться законом, как насильник.

(В.В. Набоков. Приглашение на казнь)

Day after day, love turns grey
Like the skin of a dying man
And night after night
we pretend it's all right
But I have grown older and
You have grown colder and
Nothing is very much fun any more.

One of my turns.

Oh Baby

Don't leave me now
Don't say it's the end of the road
Remember the flowers I sent
I need you Baby
To put through the shredder
In front of my friends

Don't leave me now.
(Pink Floyd. The Wall)

Ну вот, ты уже почитал эпиграфы, а они уже многого (значительно большего, чем то, что могу дать я) стоят. Всё понятно и так, но по законам жанра нужно ещё что-то написать от себя. Что ж… Добавить я ничего не могу, а написать - всегда пожалуйста.

Итак, застывшая на выдохе осень боялась пошевельнуться, спугнуть себя и расплакаться, но время текло сквозь синее небо и неподвижно желтеющие листья берёз. Чьи-то листья (тополь?) рассыпались по тёмной земле колодой карт - рубашкой и лицом, но никто не играл. Во всей неподвижности, усиливающей предопределённость и неотвратимость зимы, сквозил лёгкий дурман долгожданного обморока, в который падаешь, как в кучу шуршащих листьев, закрыв глаза. Желтый лист, кружась, упал по гипотенузе на воротник и застыл (два катета: ствол и расстояние от меня до дерева, но я сделал шаг и хрустальная геометрия падения распалась). Лист продолжил полёт, его короткую фазу - и вот он один из многих - этот? другой?

Тебе ещё не надоела эта смесь Набокова с Петрушевской с Толстой и ещё черт знает с чем (капелька отсебятены, видимо (точнее осебятены )) - уф! Выпутался из скобок! - если нет, то я продолжу. Впрочем, стиль, без лишней скромности замечу, хорош. Романтизм и эффектные эпитеты ловко маскируют пошлость.

Лёгкие, бесчувственные ноги несут тело как знамя - не имея к нему никакого отношения - или как серебряное блюдо с рождественской индейкой. В голове пусто и необязательно, щемящее чувство удивительной красоты и безразличности этой красоты к тебе - обычная проекция неудачной влюблённости. Надежда есть точное знание одного из вариантов будущего без знания путей его достижения.

Я безнадёжно люблю тебя, кусая губы и сбиваясь с ритма, но всё-таки лёгкие ноги несут тело как знамя. В главных вещах можно либо верить до конца, либо отрицать. Надежда на взаимность по сути своей тошна, как подглядывание в пляжную кабинку - ведь нельзя вымогать того, что даётся только даром, пусть даже вымогать просто разрешив себе это хотеть. Мне так тяжело верить скажи что всё будет хорошо почему только я это говорю

Бесконечно вьющиеся скрипки путают следы и оставляют тебя одного, а ты, как на зло, забыл тёплый шарф и шапку. А туфли летние. Какая неуместная элегантность - распахнувшееся пальто на ветру и желтые листья в волосах - вы точно заболеете, молодой человек. Впрочем, ничто не было бы так благотворно в вашем случае, как короткая, но тяжелая болезнь - это, по крайней мере, разнообразит ваши виденья.

Фи, какая гадость…Эта цитата из БГ…И дыхание сбилось, и аллюр не тот. Плохо, очень плохо. Работать над материалом. А то это просто какой-то сплошной coitus interraptum и никакой романтики. Далее.

Глухая, немая, слепая звериная тоска стискивает горло и в бессилии пинаешь что-то, попавшее под ноги, но движение неточно, и предмет лишь лениво откатывается, издевательски демонстрируя соотношение возможностей и чувств. Уже лучше! Резкая смена планов оживляет повествование. Так держать. Как в дурном сне, когда хочешь бежать, но ноги подкашиваются и медленно, медленно падаешь, не в силах закричать от ужаса.

Блеклое по краям от недостатка краски (не так как летом - всё выгорело от солнца, белёсые ресницы, короткие тени, ремешок от часов выгорел на запястье - память на зиму) небо, и кажется, что вот-вот почувствуешь леса, которыми снаружи опоясан мир - всё только кажется прочным, и кажется только если верить в эту прочность, как в два крыла, обтянутые тканью и тень пропеллера впереди. Ускользающая прочность жизни.

Не пора ли прервать это отступление и вернуться к главной теме. Последний абзац неплох - не стоит таким разбрасываться - врежь и сделай из него потом рассказ. Как Треплев.

Однако пора думать о развязке. Где мораль? Если её нет, то хотя бы эффектный росчерк пера.

Мне мучительно видеть тебя, зная все закоулки твоего тела, эта родинка под правой грудью. Резко! Я просил вернутся к теме, но не так же… Впрочем, как тебе будет угодно. Это же всё моё: эти руки, эти глаза, лоб, эти жесты, эта улыбка одной стороной рта, походка, всё это моё, и я не могу поверить, что это уже не так. Я всё помню - все наши дни и ночи. Мой мозг полон заноз. Всё, что я вижу, говорит о тебе, и это бесконечная пытка памятью. Сколько слов только для тебя. Мои сны, мои несчастные сны, стыд мой, слабость моя… Я не могу. Душевная немота прорывается глухим стоном. Слёзы вредны для кожи, ведь так. Господи, как мне стыдно - и это я, совсем не тот я, которого хотелось.

Абзац. Комкая, суешь платок в рот, с глухим рыданием идешь в ванную. Холодная вода; ловишь верткую, упругую струю открытым в неутолимой рыбьей жажде ртом. С силой вытираешься полотенцем и пытаешься улыбнуться своему отражению - криво, но хоть так. Я безумно люблю тебя. - написал Лирический Герой. Он откинулся на спинку стула и с омерзением поглядел на экран.

Ведь ты же сам не веришь в то, что тут сам понаписал…Совсем не натурально - слишком романтизованная истерика вышла. Полный отстой. Иногда хорошо со стилем, но такие пятна штампов - просто как тавро на скотине… Плохо. В печать не возьмут. Либо добавить порнографии, либо работать, работать, работать.

А можно тебе один вопрос по существу, личный? Валяй - ответил я. Что же ты за существо такое, что тебе необходимо регулярно мешать своё прошлое с дерьмом и оставлять с омерзением? - спросил Герой. Феникс, наверное - ответил я.

15. О Набокове и бренности бытия

Испугаться надо было именно Набокова, этого змея-искусителя словесности, но его не заметили, просмотрели. Не поняли, что он - и, пожалуй, Ходасевич в поэзии, - совсем другое, другое по природе своей, и что после него, у поколения, его впитавшего, с ним - согласившегося, русской литературы больше не будет, что она закончится и начнётся русская литературная беллетристика. И что даже не в нем самом суть - суть в том, что он своим появлением продемонстрировал, что русская культура уже дошла до стадии кристального осознания себя, до короткого, как внезапно пришедшая в голову невыносимо-точная, но ни к чему старому не вяжущаяся мысль, периода хорошей литературы о литературе. После него ничего быть уже не могло, по крайней мере, похожего на прежнюю литературу - её уже поглотила эта последняя мысль, сделав её частным случаем. Ведь никто не занимается решением всех конкретных квадратных уравнений, если известен общий способ решения. Русская литература попробовала забыть эту убийственную правду, впав в детство соцреализма, но гипноз был слишком слаб. Сознание - всегда яд. Если поймёшь, как ты дышишь, ты задохнёшься из-за внезапно свалившейся на тебя власти и ответственности за доступное тебе.

Поэтому теперь писателям нужно либо смириться с собственным непоправимым ничтожеством, душевной раздробленностью по сравнению с цельными натурами эпохи Великой Литературы, либо искать свои собственные охотничьи угодья, обживая новые области человеческой души, манипулируя стилями и жанрами, плетя паутину из цитат - выедать последние возможности литературы и Закатится, создав, возможно, ещё несколько великих произведений. Вариантов у современного писателя, собственно, два: или принять постмодернизм, или, создав несколько стереотипных вещей, в той или иной мере перенимающих некоторые принципы постмодернизма, не сделать ничего - записал Сергей Дмитриевич в своей тетради.

Поднявшись с колченогого стула, Профессор, шаркая, проследовал на кухню, извлёк из шкафчика бутылку, налил мутноватой жидкости в стакан, залпом выпил, охнул, занюхнул обшлагом засаленного пиджака. Постмодернизм, ёксель-моксель! - сказал он, ставя бутылку на место.

16. Дама с собачкой

Это было так глупо и неприлично, когда муж вырвал у неё из рук сумочку, неловко размахнулся и швырнул в темноту; а она по инерции продолжала смеяться, с неприятно поднимающимся откуда-то изнутри холодком начиная осознавать смысл всего происходящего.

На завтра Дарья Семёновна гуляла по парку с Яшей. Ей было как-то мутно; чего-то хотелось сказать этому человеку, яростно вышагивающему рядом, громко ей что-то объясняя и отчаянно жестикулируя. Она почти не слышала его, слова лились, сглаженные отстранённостью её слуха, как мёд в воду - и это зрелище завораживало, не давая ничего замершей внутри душе. По-видимому, Яшенька считает меня дурой, - думала она - иначе как объяснить эти менторские нотки, приправленные раздражением мужского самолюбия. Ей ужасно хотелось броситься на шею этому нервному человеку, закричать ему в ухо, что он дурак, что ей так безумно одиноко, что он совсем её не слышит, что она не знает, что ей делать, что ей так хочется прислониться к надёжному мужскому плечу и ни о чём не думать. Но Яшеньку несло дальше. Искренне веря, что он помогает ей, объясняя весь этот мир, рассказывая, как надо было поступить тогда, почему её муж сказал именно то, что сказал, почему ей плохо и как нужно относится ко всему происходящему, он говорил, говорил, говорил.

Они подошли к её подъезду. И, главное, не считай себя носительницей абсолютной правды. Ты должна пытаться понять его, это единственный путь - сказал Яша. Господи, я же люблю этого дурака - мелькнуло у Дарьи Семёновны, - Ну, до завтра. Ты хорошо запомнила, что я сказал? - спросил Яша. Да, конечно - сказала Дарья, поцеловала его в щеку и скользнула внутрь.

Где ты была? - спросил вошедшую жену Фёдор Семёнович. Нет, это, право, забавно - ведь таких людей не бывает, это же какой-то глупый шарж на ревность. Наваждение. Сгинь - подумала Дарья. Я к тебе обращаюсь. Даже забавно. Они, мужчины, похоже, что все дефектные. От природы - думала Дарья Петровна, вешая пальто. Она прошла в зал, муж проследовал следом - Ты слышишь меня, я тебя спрашиваю? И это всё, что тебя интересует? - думала она, - Слышу ли я тебя и где я была? Право, аскетичная диета. Её блуждающий взгляд почему-то зацепился за ящик стола, и она не могла понять, что в нём такого интересного. Не понимаю, почему… - плыло в голове, голос мужа был привычен, как шум водопада или, скорее, испорченного сливного бачка. Она открыла ящик - ах вот оно, в чём дело… - протянула руку и вынула лежавший в ящике предмет. Ты что, рехнулась? Положи обратно, истеричка! - крикнул Фёдор Петрович и сделал шаг к ней. Господи, какой он назойливый и шумный, как огромная муха - она нажала на собачку, ещё раз, ещё пока боёк не защелкал вхолостую, после чего положила маленький дамский бульдог обратно, переступила через неподвижного мужа и пошла на кухню. На лестничной клетке захлопали двери, дом наполнился голосами. В дверь нетерпеливо позвонили, потом стали стучать.

Едкий пороховой дым медленно разворачивал свои кольца, распускаясь и забеливая воздух, как молоко забеливает воду. Дарья Семёновна открыла окно на кухне, зажгла сигарету, затянулась, села на стул и застыла в ожидании. Сквозняк, шевеля занавесями, вытягивал из осиротевшей квартиры дым.

17. От автора Љ4

По сути, это всё-таки детектив. Легкое, ни к чему не обязывающее чтиво. Причём, из-за отсутствия у автора таланта к составлению головоломок, сюжет очень незатейлив и приходится действовать в жанре action. Хотя всё не так просто, ведь форма и содержание - это ещё далеко не всё. Есть ещё значение.

Сказки это прививка самому себе: проговорив что либо, получаешь иллюзию власти. Магия, на коленке сделанная. Вид психологической зашиты, родственный сказкам-страшилкам, популярным в пионерских лагерях, и психоанализу, популярному в развитых капстранах. Ведь суть психоанализа именно такова - чистое заклятье страхов сказкой про их происхождение, по сути свой - сказочной! - не имеющей ограничений в возможностях объяснения. Целебная сила мифа, послушного и дающего любую трактовку любому событию. Причем это орудие наиболее адекватно своим целям - подобное - подобным - душевные проблемы нужно не лечить, а заклинать, поскольку происходят они тоже из заклинаний, только вредных. Таких, например, как наши мысли и чувства.

Польза автору от этих строк несравнима с пользой, приносимой читателю - она неизмеримо больше. Сказки можно рассматривать как самоучитель из серии Это может каждый, целью которого является обучение элементарным навыкам незатейливого, но целебного творчества. В этой же серии должны выходить самоучители игры на гитаре, масляной живописи и биссероплетения - книги, направленные на создание второго, более приемлемого для жизни мира.

18. О вокзалах, поездах и водных процедурах

Эврика!

(Архимед)

Лёжа в тёплой ванне можно представить, что за стеной - бесконечность однородного гранита, и что этот куб, облицованный белым кафелем, и ты, лежащий в углу, мокнущий в тёплой воде - это и есть весь населённый мир. Всё остальное - километры бесконечного гранита, и никто не увидит его на срезе, некому открыть девственную середину бесконечного камня. Безумие одиночества-в-себе этого камня и безумие одиночества-в-себе человека в тёплой воде, скрестившего ноги и закрывшего глаза, знающих друг о друге, но только лишь знающих. Скрещивающиеся прямые, которые никогда не пересекутся, или встречный поезд, прогрохотавший за окном, закрытым, как веком, кожистой шторой, и умчавшийся туда, откуда ты едешь. Завтра он увидит вокзал, с которого ты уехал вчера, и там будут всё те же голуби, те же грязные бумажки на асфальте, тот же шум толпы и носильщики с тележками, но там не будет тебя; ты можешь лишь представлять себе вокзал - никак иначе тебе туда не попасть. А ты всё едешь вперёд и едешь, и встречный поезд всё дальше от тебя, всё ближе к покинутому тобой вокзалу, а на вокзале, наверное, ночь и безразличные перроны, блеск луны на уходящих из города рельсах и запах смазки, дыма и мазута; вокзал провожает и встречает даже ночью. Свисток в темноте, и стук молоточка по колёсам: тюк, тюк, тюк-тюк-тюк, тюк, звук удаляется и сейчас мы тоже поедем.

А может быть и так, что далёкие звуки, доносящиеся к тебе - это звуки из таких же изолированных клеточек в бесконечном граните, безразличном к вкраплениям одинокой жизни в себе. Знаешь ли ты, сколько плиток кафеля облицовывает твою ванную и сколько лезвий у тебя осталось? а ведь это всё, что у тебя есть. Зубные щётки в стакане и зеркало, в котором сейчас никого нет, тряпка под ванной, полотенца на крючках и безжизненная стиральная машинка.

Можно иначе, если ты хочешь иначе. Можно парить в абсолютно прозрачном изнутри хрустальном кубе и видеть, как поехал вверх лифт с девочкой и грязно-белой собачкой внутри; остановился - двери открылись - пассажиры вышли. Кто-то в чёрной майке пытается вбить в стену третий гвоздь, рядом на полу стоит акварель в рамке - три апельсина на белой скатерти и два гнутых гвоздя. Юноша с немытыми волосами сидит на полу и курит сигарету, девушка мешает ложечкой сахар в чае, ложечка звякает о стенки стакана. Ребёнок складывает кубики на полу, получается слово барсук. А ты, невидимый, но всё видящий, паришь в тёплой воде, почти Бог, и время остановилось и только капли падают в воду.

И самые главные звуки - это плеск воды и тихое гудение невидимых труб, и кожа на ладонях так набухла, что неприятно прикасаться ими к чему-либо, и ты держишь их в тёплой воде навесу, и можно представить себе, что ты лежишь в тёплой ванне собственной крови, и если встанешь, то умрёшь, ведь у тебя открыты вены. А так, лёжа на спине, скрестив ноги и закрыв глаза, ты можешь, ты бесконечно долго можешь лежать на спине, скрестив ноги и закрыв глаза, слегка шевелить руками и слушать свой собственный тихий плеск.

19. Воробьиное время в Москве

Раннее утро - 5.10, и метро ещё не ходит. Светло, как днём, пустое голубое небо с тающим в нём инверсионным следом почти неподвижно висящего серебристого самолётика. Удивительно громко чирикают воробьи, видимо потому, что на улице кроме них никого нет. Ты, шагающий через двор, не счёт - ведь ты можешь только ощущать это хрустальное утро, они в нём могут быть. Это их время, и ощущаешь себя не замеченным хозяевами гостем, которого не приглашали, но которому всё-таки почти рады. Воробьи - свободная душа дворов; коты - душа, вынужденная мириться с присутствием человека.

Вымершие дворы, слепые окна домов с бликами солнца и никого нет, как будто случилось что-то, и ты попал на день назад, туда, откуда уже отхлынула волна настоящего времени, унеся с собой всю людскую суету и ежедневность. Или наоборот, скорее ты забежал вперёд, и она скоро догонит тебя, подхватит и понесёт вперёд, вымывая это прозрачное утро равновесного одиночества из твоей лёгкой и пустой головы.

Привязавшийся пёс - ему всё равно, куда и с кем идти. Ты как будто потерялся и не хочешь, чтобы нашли. Зеленеющие ветви всего того, что растёт, шумят так оглушительно, а ведь днём и не услышать. Сколько всего лишнего мы слышим днём - и сколько скрыто дневным шумом!

Совсем один, и так громко звучат собственные шаги в пустых дворах, какой чужой и странный звук, как странно связывать его со своими шагами, как странно связывать весь этот утренний мир с собой, парящим над асфальтом, как воздушный шарик на нитке, уносимый звуком чужих шагов вперёд. Всё, что было ночью теперь так нереально далеко, что ничего не чувствуешь к тем (или к той), с кем провёл время - просто не верится в их существование, есть только это солнечное пустое утро начала апреля.

Мысли такие лёгкие и произвольные, но при этом чувствуешь, что так видеть, слышать и думать можно только в такое утро, что днём утреннее чувство растает, как весенний снег, оставив лишь восхитительное послевкусие чего-то настоящего.

Закрытое метро. Первые люди уже стоят у стеклянных дверей и ждут. Но это ёщё не настоящие люди, их ещё не ощущаешь, так как они, как и ты сам, люди без функции, люди просто так. Закрытые киоски - товар выставлен не для продажи, а только для обозрения - своеобразные музеи ежедневного быта вымершего человечества.

Наступает утро - 5.37. Женщина с ключами идёт к прозрачным дверям и открывает их, звеня стеклом и металлом, и ты входишь внутрь, эскалатор везёт тебя вниз, Московский метрополитен - транспортное предприятие, связанное … за руку или на руках, в глубине пошел поезд и ты чувствуешь, что воробьиное время в Москве подходит к концу. На табло светится 5.40, первый поезд отошел 36 секунд назад.

20. От автора Љ 5

Мнение автора зачастую не совпадает с мнением Лирического Героя просто по причине отсутствия у автора какого-либо мнения по вопросам, Героем поднимаемым, - эти вопросы автору в большинстве своём не интересны и поэтому он согласен с любыми мыслями лирического героя: Ну, предположим, так. И что с того?.

В самом деле, что с того?