Некоторые заявляют, что Даен не читаем. Смею уверить, читаем. Другое дело, что его лирика не для всех. Само ее строение таково, что отсекает „чужих“. Чужих не в смысле, скажем, „плохих“, чужих в смысле эстетических, жизненных (смысложизненных) и даже политических установок. И это нормально. Поэт имеет право сознательно или даже не сознательно очерчивать СВОЮ СРЕДУ ОБЩЕНИЯ художественными средствами. Что Даен и делает вольно или невольно. Другое дело, что при таком подходе поэт сам может попасть в ловушку. Стиль Алексея – балансировка на грани выпадения из поэзии, из того, что мы привыкли считать искусством. В принципе, в теории были мнения о том (сейчас не вспомню сразу фамилий, но могу посмотреть), что ЛЮБОЕ слово в художественном тексте СИМВОЛ, и, таким образом, любое слово в поэтическом тексте становится поэтическим. Но при этом всегда помнили о стиле. О том, что все–таки это слово не должно выпадать из поэтического контекста. Известно, в этом смысле, умение Бродского. Как выразился один мой знакомый: „Бродский любой кирпич может впихнуть в поэзию“. Может ли это сделать Алексей Даен? Не знаю. Порой, мне кажется, что некоторые его „кирпичи“ толкают поэзию в прозу. Но это не значит, что он не имеет права на эксперимент. И мало того, этот эксперимент уже отмечен определенными удачами. Так что, повторюсь: ДАЕН ЧИТАЕМ! Но его стихи надо именно внимательно читать и не один раз, а не просто пробегать взглядом.

КАК ОБНАРУЖИТЬ ПОЭЗИЮ?

Ну, прежде всего, для того, чтобы обнаружить в (казалось бы!) прозаическом тексте поэзию, нужно, собственно, внимательно прочитать текст как текст САМ ПО СЕБЕ, а не как текст, написанный автором, который мне непонятен и даже неприятен.

К чему этот первый пассаж? А к тому, что тексты Даена Алексея многие комментаторы, по моим наблюдениям, читают именно как текст автора, которому загодя отказывают в таланте, в умении, да, бог знает, – в чем еще! Но это непродуктивный, мне кажется, подход.

Однако вернемся к тексту. Конкретному тексту. „Первый добрый снег“.

“И был день, и шёл снег, и пересекали кварталы грунтованной вертикали города Алексей и Дина“ – вот, что читаем мы в первой строке этой миниатюры. И сразу же сталкиваемся с отсутствием банальной описательности. Ведь автор отсылает нас к библейским приемам. Но вряд ли затем, чтобы подчеркнуть божественность происходящего (хотя, любовь ведь тоже можно воспринимать как дар свыше). Для меня это отсылка к мифологическим приемам. Автор вводит нас в мифологическое пространство и время, которые до этого времени, до этого пространства. Или вне их? Скорее, второе. Потому что дальше мы читаем:

“По 38–й и 39–й, Мэдисон, Шестой, Седьмой и Бродвею. Заглядывали в Санкт–Петербургские витрины многоэтажного „Сакса“, улыбались хвое, горнам, туристам и любителям катания на коньках в Рокфеллеровском Центре. И покупали там робот–пылессос (должен быть доставлен по почте)“.

Как видим, описание реального пространства во всей красе. Но благодаря тому, что „и был день, и шел снег…“, этот реальный мир выступает лишь внешней оболочкой или, если хотите, свидетелем того, что происходит в мире ЛЮБВИ – мифологическом мире вне этого пространства–времени. Внутри него? Не знаю. Но это „мифологическое“ ясно показано дальнейшим, одиноким, как выстрел снайпера:

“И целовались“.

Вот оно, пересечение вневременного с действием „здесь и сейчас“: отсвет божественного на „витринах многоэтажного „Сакса“.

И опять подчеркнуто описательно:

“И осыпал их снегом декабрь, и грелись они в магазинах, и снег тушил их сигареты. Они смеялись и шутили, и внимали друг другу, задавали вопросы, значит – думали. Примеряли вещи, трусили заснеженными шляпами с полями, били по пальто перчатками из бычьей кожи“…

Но:

“Прижимали к щекам плюшевые игрушки, смеялись, как 20 лет назад, когда ещё детьми были малыми. Это был их первый снег“.

Как 20 лет назад! Опять мифология, потому что для человека „20 лет назад“ – это времена ДО. Золотой век! И снег. Снег для них – первый. Это важно. Они опять здесь и не здесь. ОНИ еще НИКОГДА НЕ ВИДЕЛИ снега!

И вновь одинокое, пронзительное подчеркивание: „ИХ СНЕГ“.

Это, может быть, неосознанный авторский призыв к читателю: „Не скользи по строчкам, будь внимательней, мне необходимо твое понимание!“

И вот именно потому, что снег впервые (вновь отсвет „ДО“ и „ВНЕ“ на „ЗДЕСЬ“ и „СЕЙЧАС“!) такое достаточно длительное в рамках миниатюры и достаточно подробное описание ощущений от происходящего, описание действий своих и чужих:

“Который лез им за воротник, падая с деревьев; проникал в ушные раковины, подгоняемый ветром. А они скармливали друг дружке хот–доги со снегом и кетчупом. И в лужи вступали, которые им не под силу было перепрыгнуть. И затаривались в ликёро–водочном, и смотрели, как на Коламбус–Сёркл строятся ассиметричные здания.

И заходили в Центральный Парк, где люди дрались, как бычки неспелые, чтобы в снегу вываляться; где полицейские пресекали нарушение порядка. Где велосипедисты падали, не справляясь с двухколёсным управлением; и пили из горла коньяк, куря крепкие сигареты из индейских резерваций“.

А вот и первая ритмическая остановка на пути. Пауза. Для осмысления:

“И так им солнечно под снегом, чёрт побери, влюблённо было!“

Мог автор закончить на этом? Думаю, вполне. И было бы пронзительно. Слезно. И хорошооооооооо..…

Но не было бы завершенности. Осталось бы противоречие миров. И поэтому:

“Её ручонка в его тёмнокожей перчатке… Перебитая рука Алёши Даена, боящаяся причинить боль неловким движением… Рученька Диночки Болер, самая нежная и балетно–грациозная, здоровающаяся с ИСТОРИЕЙ, протягивая ВЕЧНОСТИ кисточку…

И беличий труп, который служил дверным ковриком дупла, снежками забрасывали. И на муниципальных автомобилях РУССКИЕ слова рисовали–писали.

А Алексей Игоревич одолжил у янки санки, на которых спустил Дину Даниловну с невысокой горки. А Динка в забор угодила, а Лёшка поскользнулся. Эта пара ещё в снежки играла. А по парку ездили повозки с туристами: белые лошадки, красные кареты; и музыка ненавязчиво звучала…

И были фонари несмелые, стесняясь освещавшие парковые аллеи. И шли по тем дорожкам, обрамлённым заснеженными скамейками, влюблённые друг в друга, ХУДОЖНИК и ПОЭТ“.

Все здесь! И темнокожая перчатка, и ИСТОРИЯ, и смерть (беличий труп), и все–таки ВЕЧНОСТЬ (потому забрасывали кощунственно снежками, что ТАМ смерти нет, а они ТАМ, хотя и ЗДЕСЬ). И опять отсылка к мифологическому времени: „РУССКИЕ слова рисовали–писали“. И вот одолжил у янки САНКИ… Санки – так по–русски! Для этих двоих – так по–русски! И кареты. С туристами. Но КАРЕТЫ! Все здесь и не здесь. Голова кругом! И все только потому, что шли „влюбленные друг в друга ХУДОЖНИК и ПОЭТ“. И вот в любви – не все ли ХУДОЖНИКИ и ПОЭТЫ?

А затем окончательное примирение вечного и вещного, земного и неземного:

“А пройдя по тем дорожкам и солёно–мокрым троуарам, вернувшись домой, обнялись под одеялом.

Привычно и впервые, нарушая тем самым закономерность времён года и людских отношений…

И были там Лёш и Лисён. А в их ногах лежала добрая серая собака Винниамин“.

Вот так они и жили. Они – это ТАМ. Но ЗДЕСЬ, как „добрая серая собака…“

Потому что мы оживляем мир и одухотворяем собак. Быть может…

Ну, если мы, конечно, поэты. Ведь только поэты во времена, которых, может, и не было никогда, могли оживлять словом мертвые деревья!

Так как же обнаружить поэзию в прозе? А просто прочесть ее.

Извините за наглость.