часть 1. часть 2. часть 3. часть 4. часть 5. - Нашла живого человека! Вот, пожалуйста! - сообщила Маруся своей матери. - Леночка! Здравствуй!...Тоже, значит, не ушла? А я-то думала: мы с Марусей одни в городе остались, - говорила, обнимая гостью, худая, изможденная, за одну ночь постаревшая на десять лет Анна Григорьевна Макова. - Мои-то вчера пошли, - начала она рассказывать, - А я приболела - осталась... лежу, дожидаю, что дальше будет... Тут как пошли стрелять - Ну, думаю, конец мне пришел!.. Вдруг слышу - идет кто-то в дверь... гляжу: моя попрыгунья к матери назад прибежала!... И немцев не побоялась!.... - А чего я их буду бояться? - храбро заявила Маруся. - Они на меня даже не смотрят... Лена раскрыла корзинку и по-братски поделилась с Марусей своими не слишком богатыми магазинными трофеями; потом пошли подробные рассказы о всех событиях прошлой ночи. - Живы ли там наши? - тихо проговорила Анна Грирорьевна. - Хотя бы скорей вернулись обратно!... Их, верно, тоже немцы уже захватили... Слова "немцы захватили", еще вчера бывшие страшнее смертного приговора, сегодея прозвучали совсем спокойно и даже с надеждой. - Надо пойти в Жарово, узнать, там ли они и что с ними, и привести их обратно. - предложила Лена. - Пойдем! - загорелась Маруся. - Пойдем вместе! Одна я, все-таки, побаиваюсь, а вдвоем лучше... - Подстрелят вас! - забеспокоилась мать. - Не подстрелят! Если вчера не подстрелили, так уж сегодня-то целы будем!
+++
Поле, через которое вела в деревню Жарово извилистая проселочная дорога, было все изрыто воронками; кругом валялись искореженные машины, орудия, повозки, трупы лошадей; но больше всего было человеческих трупов - мертвецы лежали во всех направлениях, ничком и навзничь, скорчившись и вытянувшись, в одиночку и группами... Один совсем молодой красноармеец лежал в воронке у самой дороги, свернувшись калачиком и положив голову на кусок дерна, лежал так уютно, что казалось - он просто крепко спит... если бы не толстый слой серой пыли, покрывавшей его лицо... - Какой славный! - тихо проговорила Маруся, наклоняясь над мертвым и смахивая рукой эту противную пыль с его окостеневшего лица. - А ведь все наши лежат, русские, - отозвалась Лена, оглядываясь кругом. - Не видно ни одного убитого немца... - Ну, своих-то они прибрали!.. Девушки пошли дальше. В деревне Жарово, как и в Липне, половина хат оказалась сгоревшей. Спрева никого не было видно, потом из одного окопа вылезла баба в желтом платке, затем подошло еще несколько человек. На расспросы Маруси жаровцы отвечали, что все беженцы ушли из деревни еще до прихода немцев, но в какую сторону они направились, никто не помнил. - Значит, в Жарове их нет, - проговорила Лена. - Куда же теперь пойдем их искать? - Пошли домой!... Может быть, они уже вернулись и дома сидят, а мы их тут ищем по полю брани... Подруги отправились обратно, через то же самое усыпанное трупами "поле брани". Солнце жгло после полудня все сильнее, и над полем уже поднимался тяжелый , тошнотворный запах тления. На половине пути им пришлось свернуть с дороги на траву и пойти обочиной: навстречу им по узкому проселку, поднимая тучи пыли, медленно ползла змеей длинная колонна разнокалиберных немецких машин; тут были большие и маленькие, грузовые и легковые, но больше всего мотоциклов; немцы ехали вооруженные, громко разговаривали и кричали. Но на протяжении всего пути до города, около трех километров, ни один солдат не обратил ни малейшего внимания на двух молодых девушек, шагавших им навстречу. - Притворяются, будто нас не видят! - заметила Маруся, которую даже обидело такое пренебрежительное невнимание. Вернувшись на территорию города, подруги увидели, что такие же колонны движутся в разных направлениях по всем главным улицам. Немцы буквально наводнили Липню. Смешливая Маруся и здесь нашла повод для смеха: пока они с Леной прошли около трех кварталов по Пролетарской улице, мимо них четыре раза вихрем промчался на мотоцикле взад и вперед один немец, внешний вид которого действительно просился на каррикатуру: по случаю жаркой погоды, все его одеяние и снаряжение состояло из пилотки, трусиков, тапочек, очков, автомата и бинокля... - Лена, ты раньше боялась покойников? - вдруг задала Маруся неожиданный вопрос. - Покойников? Никогда не боялась, даже не понимаю, как их можно бояться. - А я раньше ужасно боялась! - Как же ты трогала того, убитого? - Не знаю... Теперь я их почему-то не боюсь... вероятно, потому, что их слишком много.... Они уже подходили к дому; Тони и детей там не оказалось. +++ На следующий день, девятнадцатого июля, масса продвигающихся немецких войск, запруживавшая улицы Липни, - схлынула. А еще через день вместо них появились в большом количестве праздношатающиеся немцы, которые по одному, по два бродили по улицам, заходя в уцелевшие дома, одни с целью чем-нибудь поживиться, другие - просто из любопытства. В Ложкинском доме первый такой непрошенный гость появился рано утром. - Пан! Млека! - командирским тоном заявил он встретившему его на кухне Титычу. - Нет млека!... Корова нет... уехал...понимаешь, пан, нет молока... корова - деревня.. - доказывал Титыч, воображая, что для немца перековерканный русский язык понятнее правильного. - "Понимаешь, понимаешь", - с досадой повторил немец, видимо, уже неоднократно слышанное слово. - Никс понимаешь!... - и что-то продолжал по-немецки. Несколько минут русский старик и немецкий солдат пытались объясниться: они коверкали оба языка, усиленно жестикулировали, и взаимно величали друг друга "панами", причем один из них был уверен, что это самое настоящее немецкое слово, а другой считал его самым настоящим русским. Наконец, немцу эти раговоры надоели и он, слегка отстранив старика, подошел к буфету, открыл его и принялся шарить среди посуды. - Э!.. Пан, пан!.. ты куда полез? - закричал Титыч, хватая бесцеремонного гостя за рукав. - Раус! - гаркнул солдат и так пихнул хозяина дома от его собственного буфета, что тот отлетел в угол и еле удержался на ногах. Неизвестно, что было бы раньше, но в этот момент все слышавшая Лена вышла из своей комнатушки на кухню. Ее появление сразу отвлекло внимание немца от чашек и плошек. - О! Паненка! - воскликнул он. - Шён! шён!.. Гутен таг!... айне тохтер? - он показал глазами на Титыча. - Фатер? Папа? - Найн, нихт фатер, - ответила Лена. - Паненка шприхт дёйч!... Буфет Титыча, горшки, чашки, "млеко", "яйки" - все было забыто!. Немец уселся у стола и атаковал Лену целым градом любезных восклицаний, на которые она отвечала с большим трудом. - Дас ист ди эрсте паненка ам Руссланд, ди зо шён дёйч шприхт!... Комплимент был совершенно незаслужен: Лена говорила по-немецки очень плохо, еле подбирая слова, и мучительно рылась в памяти, вспоминая школьные уроки. Но немца это не смущало: продолжая болтать, он вытащил из кармана большую пачку фотографий и начал показывать своих родителей, жену, детей и всех родных и знакомых, и только, когда "руссише паненка" все пересмотрела, вспомнил, что ему куда-то надо идти, поклонился с видом старого знакомого и ушел. Ложкинский буфет так и остался полуоткрытым. - Пошел! - облегченно вздохнул Титыч, когда за немцем закрылась дверь. - А ты, Михайловна, оказывается, по ихнему знаешь?... Что он тут рассказывал? - Я сама почти ничего не поняла, Титыч, - ответила Лена. - Я совсем забыла немецкий язык, я просто так сидела и поддакивала. - Занять чтоб его, значит? Чтоб по углам не шарил? - Ну да!... По коридору послышались шаги; страик выглянул в дверь. - Два идут! - сообщил полушепотом. - Поговори с ними, а то еще чего-нибудь стащут... Так выпала на долю агронома Елены Михайловны Соловьевой новая работа: с целью предотвращения грабежа заговаривать зубы немцам. Надо сказать, что это средство действовало не на всех6 часть продовольственных запасов Титыча все-таки уплыла, а также были перестреляны все оставленные Матвеевной курицы и дочиста обобраны в саду вишни и смородина. Но все же большинство немцев после "беседы" стеснялись что-нибудь брать, а у соседей, где не было интересных собеседниц, грабили гораздо бесцеремоннее. За неделю этих "гостей" перевернулось в Ложкинском доме более сотни; с утра до вечера одни приходили, другие уходили, многие являлись второй и третий раз в качестве старых знакомых, и к ночи Лена так уставала от дипломатической нагрузки, что спала как убитая, и однажды проспала большую бомбежку, во время которой сгорело два соседних дома. Многие солдаты просили постирать им белье - Лена не стала отказываться: свободного времени было много и не стоило из-за пустяков портить отношения с завоевателями, тем более, что от этой стирки была хоть маленькая, да прибыль: один немец принес за работу полбуханки жесткого серого хлеба, другой - полный котелок густого супу, третий - соленую рыбу явно русского происхождения; все это в военное время было далеко не лишним. Однажды ей дали немецкую марку, которую она взяла из любопытства - посмотреть, какие бывают немецкие деньги, хотя никакой торговли в Липне и в помине не было. Не раз приходилось ей выслушивать объяснения в любви, но она умела от них отшучиваться. Запомнился Лене один случай. Это было вечером; уже начинало темнеть; Лена вышла на улицу и увидела около соседнего дома Иголкиных группу людей; она подошла ближе. В дверях дома стояли две женщины - обе лет тридцати пяти-сорока: одна из них была хозяйка дома Паша - Прасковья Ильинична Иголкина, другая - Катя Степаненкова, поселившаяся у Паши, так как ее дом сгорел. Нароптив них, в узком проходе между двумя скамеечками, по обе стороны низкого, в одну ступеньку, крыльца, стояли два немца и что-то громко говорили и смеялись; один из них был высокий и худой, другой среднего роста и толстый. Лена прислушалась: немцы хохотали и , насколько она могла понять, дразнили и пугали русских баб, а те тряслись от страха и повторяли: - Мы боимся, пан!.. Мы боимся!.. Лицо у Паши было серое от страха, из глаз Степаненчихи катились слезы. - Мы боимся!... Мы боимся, пан!... Немцы переглянулись, и толстый схватил Пашу за руку около локтя, она взвизгнула дурным голосом. - Надо выручать! - подумала Лена. Она подошла к немцам сзади и , мобилизовав чуть ли не все немецкие слова, которые смогла вспомнить, обратилась к ним с заковыристой фразой, за которую ни один преподаватель немецкого языка не поставил бы ей больше двойки. Эффект превзошел все ожидания. Оба немца повернулись, как по команде "кругом"; на обеих физиономиях сиял неподдельный восторг. - Дас медхен шприхт дёйч! И оба засыпали Лену кучей восклицаний, из которых она поняла менее четверти, но немцев это не смутило; они усадили "паненку" на скамейку, сами уселись напротив и пустились в разговоры. Паша и Катя, вытаращив глаза, с опаской наблюдали, как их соседка бойко болтает с солдатами по-немецки; на самом деле эта бойкость была кажущейся: она сочиняла самые несуразные фразы, иногда заменяя одно незнакомое слово целыи десятком синонимов. Зато немцы трещали, не стесняясь; особенно старался толстый. Разговор длился более часа; за это время Лене стало известно, что толстого немца зовут Вилли, а худого - Отто, что у Вилли в Германии есть жена Луиза и дочь Эрика; что он по профессии пекарь; что у него своя пекарня и магазин; что теперь там работает его старый отец; что старому отцу очень трудно без сына; что Вилли воюет пятый год, был в Австрии, Чехословакии, Франции и Польше; что война - гадость; что она скоро кончится - как только немцы возьмут Москву; что тогда Вилли поедет домой и будет печь вкусные булки, а его старый отец будет отдыхать; что Лена - красивая девушка и с ней приятно разговаривать... Высокий Отто сперва попробовал было тоже что-то рассказать, но Вилли не замолкал ни на минуту, и Отто предпочел сидеть молча и только вставлял короткие реплики в болтовню многоречивого товарища. Наконец, когда на небе уже давно светили звезды, немцы посмотрели на часы и заторопились; последнее, что Лена поняла из их слов, было опасение, что им влетит от фельдфебеля за позднюю прогулку и глубокое сожаление, что приходится прерывать беседу с очаровательной русской паненкой. На прощание оба приятеля пожали русской паненке руку, взяли под козырек и пошли восвояси. - Как ты их не боишься? - воскликнула Паша, высовываясь из дверей. Лена пожала плечами. - А чего их бояться? Люди как люди! Этот случай объяснил Лене тайну ее магического воздействия на немецких солдат: дело было не в немецком языке, которым она владела достаточно плохо; дело было в том, что в то самое время, когда большинство русских девушек и женщин смотрели на пришельцев глазами затравленного зверя, дрожали и прятались, - Лена Соловьева разговаривала с ними без всякого страха, как с любыми другими людьми, и именно это отношение превращало страшных завоевателей в то, чем они были от природы: в самых обыкновенных, простых, часто довольно добродушных парней.
+++
- Ну, Михайловна, живем! - послышался голос Титыча, и старик ввалился в комнату квартирантки, еле держась на ногах и размахивая руками. - Гляди, какое богатство!... Посередине кухни стояли на полу два полных ведра - но не с водой... запах от этих ведер наполнил весь дом. - Со спиртзавода принес! Чистый спиртик! - восхищался Титыч. Подумав немного, он вылил содержимое ведер в кадушку, накрыл подносом, подхватил коромысло на плечо и отправился, пошатываясь, за второй порцией своего "богатства". Спирт носил не один старый Ложкин, а большая часть населения Липни; со всех сторон к полуразрушенному бомбежкой спиртзаводу устремились люди с ведрами, битонами, кувшинами. Соседка Паша приходила приглашать Лену в поход за спиртом, Но та на этот раз наторез отказалась идти, заявив, что она не пьет, и ей этой дряни не нужно. Следующую неделю Титыч, его сосед и приятель Кузьмич, беженец-белорусс Иван, жена Ивана Марфа и еще несколько человек собирались вместе и беспробудно пили; напившись - храпели; проспавшись - опять пили, не замечая ни бомбежек, без которых редкий день обходился, ни немцев, по-прежнему усердно посещавших уцелевшие дома. Как-то немного протрезвившись, Титыч задал своей квартирантке вопрос: - Михайловна, а Михайловна! С чего это немцы жидов не любят, а сами по жидовску говорят? Лена начала объяснять, что не немцы говорят по-жидовски, а, напротив, русские евреи говорят на искаженном немецком языке, но старик уже не слушал: он вспомнил, что должен сообщить более важную новость: - А я теперь, Михайловна, большой человек!... Меня немцы уважили! Вчера было у нас собрание... одних, значит, мужиков... баб не было... немцы баб не признают... оно и верно: курица не птица, баба не человек... у бабы, говорят, волос долог, да ум короток... все зло, значит, на земле от бабы... - Чем же вас немцы уважили, Титыч? - спросила Лена, прерывая его рассуждения насчет баб, которые грозили стать бесконечными. - Старостой поставили! Старый Ложкин приосанился, задрал кверху свою седую бороденку и принял такой невообразимо важный вид, что Лена еле удержалась, чтобы не расхохотаться. - Вас? Старостой? -Да!.. Главный староста будет Розинский Евгений Иваныч, он у них в комендатуре переводчиком... Он главный бур.. бурмис.. не помню, как по ихнему.. по нашему - староста!...а я ему помощник... Вот я и пойде, значит, к Евгению Иванычу... У нас с ним дела... И Титыч вышел на улицу и, пошатываясь, направился к дому, где жил бывший преподаватель немецкого языка Розинский. Лена не обратила внимание на бессвязную болтовню пьяного старика. Титыч и до войны любил выпить, но тогда у него были две причины воздерживаться: во-первых, необходимость ежедневно являться на работу в валяльную мастерскую, а, во-вторых, - хозяйственная и, несмотря на все свое добродушие, настойчивая Матвеевна, всегда отбиравшая у него все деньги сразу после получки. Теперь оба сдерживающих начала отсутствовали. Не отрезвило его даже несчастье, случившееся с его другом и собутыльником Кузьмичем: ночью была бомбежка, загорелся дом Кузьмича, а хозяин дома лежал мертвецки пьяный и проспал и бомбежку, и пожар, и собственную смерть: он сгорел вместе с домом. Поутру нашли его обгорелый труп. Титыч попричитал, помог вырыть на огороде могилу для приятеля и ... взялся за очередную порцию спирта - за упокой души умершего.
+++
После одной особенно сильной бомбежки Лена собралась пойти к Маковым узнать, цел ли их дом и целы ли они сами, так как ночью в их стороне сильно горело. Титыч, как обычно, храпел. Не добудившись его, Лена сперва хотела закрыть дверь во двор на крючок изнутри, а дверь на улицу запереть на замок снаружи, но потом раздумала и раскрыла все двери настежь: замок непременно бы обратил на себя внимание, и немцы не замедлили бы его сорвать, чтоб посмотреть, какие сокровища за ним скрываются. На всякий случай она написала большими буквами:"Битте, нихтс немен" и положила эту записку на видно место; затем она зашла к Паше Иголкиной попросить ее посмотреть за домом, чтоб туда не забрались воры русской национальности. Пришла она кстати: Паша усиленно объяснялась с каким-то немцем, принесшим ей в стирку белье. - Лена, растолкуй ты ему, чтоб он мыла принес, а то как я ему стирать буду без мыла? Лена растолковала; немец с видимой неохотой дал маленький кусочек зеленоватого мыла, похожего на глину. - И еще скажи, чтоб он хлеба принес, а то он сует свои марки... на что мне его марки?... Лена с любопытством смотрела на соседку: давно ли эта самая Паша тряслась и бледнела, повторяя "пан, мы боимся", когда ее дразнил толстый Вилли, а сегодня она уже так осмелела, что торгуется с завоевателями!.. Ко всему привыкает человек!... Лена отправилась в путь. По дороге ей пришлось наблюдать каких-то приехавших на лошади деревенских жителей, которые выносили из брошенных домов всевозможные домашние вещи и грузили их на свою подводу. В этот период затянувшегося междувластия грабежи в Липне достигли высшего уровня - грабили все: завоеватели и завоеванные. Пожары уничтожили половину города и многие его жители лишились всего своего имущества; купить или достать что-нибудь законным путем было невозможно, потому что никто нигде и ничего не продавал и не выдавал. С другой стороны, уцелел от огня целый ряд домов, жители которых уехали или ушли, бросив большую часть имущества. Вещи остались без хозяев, хозяева - без вещей. Погорельцы поневоле вселились в чужие, брошенные квартиры, брали чужое брошенное имущество, потому что у них не было другого выхода. Но, вслед за теми, у кого "все сгорело", пошли по чужим домам и те, у которых ничего не горело, кто просто рассуждал так:"Все равно это брошенное, ничье, хозяева неведомо где; если не возьму я, возьмут немцы, или другие соседи..." И вот уже дело дошло до подвод из деревни!.. В одном месте, где длинная Пролетарская улиуа пересекала Заводскую, дома расходились в разные стороны, образуя небольшую площадь, поросшую травой. На этой площади Лена увидала немецкое кладбище: десятка три могил, аккуратными рядами, на каждой могиле крест из белой неошкуренной березы, внизу креста - дощечка с именем, фамилией, воинским званием и датой смерти; наверху на кресте - каска; на многих могилах вкопаны вместе с горшками комнатные цветы: герани, фуксии, огоньки... Еще от этого кладбища, которое расположилось на совсем неподходящем месте, в центре города, Лена увидела, что Маковский дом цел и невредим. - Здавствуйте! Все ли у вас живы? - спросила она, переступая порог. Хотя этот вопрос звучал полушутливо, но в те дни далеко не всегда можно было получить на него положительный ответ. - Живы, все живы, Леночка, заходи! - с улыбкой отвечала хлопотавшая у печки Анна Григорьевна и добавила: - Чуть-чуть нас не убило ночью, да все-таки, целы остались; только нашу картошку сильно распахали. Из соседней комнаты послышались голоса и смех; Лена прошла туда и увидела Марусю в компании трех немецких солдат. - Мои друзья: Август, Пауль и Франц! - прошу любить и жаловать! - представила Маруся немцев. - Унд дас ист майне бесте фрёйндин!.. Лену вовлекли в общий оживленный разговор; она прислушалась и убедилась, что в деле заговаривания немецких зубов Маруся ее далеко превзошла: она так и сыпала немецкими фразами; конечно, грамматика у нее тоже хромала на обе ноги, но на войне грамматика была наукой необязательной. Немцы держали себя, как старые друзья дома; оказалось, что они в Липне уже давно, около двух недель, живут в брошенном доме через улицу и каждый день все свободное время проводят в Маковском маленьком домике с красной крышей. - Мариа, зинг маль! - попросил Август, доставая губную гармошку. - Лена, давай петь! - обратилась Маруся к подруге. - Они все время ко мне пристают, чтоб я пела, а одной мне уже надоело - давай вместе! Лена не заставила себя просить: - Давай! К ее удивлению, Август заиграл на губной гармошке мотив "Стеньки Разина". - У них на этот мотив какой-то сердцещипательный романс есть, - пояснила Маруся. - Слова совсем другие, ничего похожего... - Ну, Стеньку, так Стеньку!... За "Стенькой Разиным" последовали "Коробушка", "Метелица", "Рябина", "Любушка-голубушка" и несколько украинских песен. Голоса подруг прекрасно дополняли друг друга; Август при каждой новой песне внимательно вслушивался, и со второго куплета начинал подыгрывать на гармошке. (продолжение следует...) |