О своей судьбе печалясь, Паровоз взревет трубой. Мы с тобою не встречались, Не знакомы мы с тобой. В час душевного затишья, У вселенной на виду Ты, конечно, возвратишься. Скажешь «Здра…» А я уйду.
- Далеко ли до Египта По пескам и по барханам? Посмотри, в суме дорожной Ни инжира ни пшена. - Десять тысяч лиг далёких, Если встанем утром рано, И найдём в колодце воду. Потерпи ещё, жена.
Себя потешая рассказами о всяких смешных временах, Торгуя на ярмарке стразами, с запинками на именах, На лицах, на личиках, рожицах, личинах и ликах скорбя, Чего ж тебе, сударь, неможется? - я в прошлом не вижу тебя -
Там некто никем не покинутый, часами на кухоньке чад, И стельки из обуви вынуты, и дети ещё не кричат, И книги сулят небывалое, и тени дождём на стене, И время неспешное, малое, отпущенное тишине
Оглянись, дорогая, мы столько всего забыли. Все случайные вещи дорожную вздули сумку. Было б времени больше и места в автомобиле… Оглянись, только столп и вытерпит эту муку.
Оглянись! - Заливает свет неживую челку, а по мраморным скулам, как темные слезы, пчелы. И щербинки, и щелки сейчас только бились жилкой а теперь перестали. А камни не плачут, что ли?!
...цепкий воздух, его населённая тьма
с насекомыми запахов, птицами звуков,
безъязыких, сквозящих в той тьме близорукой,
с притаившимся зверем затишья, с ума
и безумца готовым куда-то свести...
# Рубрика ПЕРИПЛЫ. Олег Горшков представляет авторов проекта POEZIA.RU
# ПЕРИПЛЫ: «ЛИРОLEGO»
ЛИРОЛЕГО
Мой сосед - не фраер, имеет Лексус и пьет Шабли, У него в квартире на стенке подлинник Пикассо. Но вчера, сучок, своего же пса кипятком облил, Потому что тот помочиться вздумал на колесо.
Я отбил беднягу, сменил ошейник и верь - не верь, Пес лежит теперь на моей постели и лижет бок, На меня рычит и тоскливым глазом глядит на дверь, Потому что я для него никто, а хозяин - Бог.
К осени человек понимает, что лад его обречен. Что дом его увядает, течет, как в песок вода. Помнишь игру такую – «холодно-горячо»? Вот они – машут, дышат белые холода.
Вместо дареной манны – марево, муть, туман. Но различит сквозь это верный грядущий лед Грустный и нервный мальчик, хваткою – графоман, Сущностью – созерцатель, умыслом – рифмоплет.
Едва мы поздоровались, как я, не дожидаясь указаний, достал мобильник и позвонил в милицию. Безобразие творится в торговом центре, захват другим охранным предприятием! – кратко обрисовал ситуацию дежурному. Это спор хозяйствующих субъектов, на такие вызовы мы не выезжаем, разбирайтесь сами, - ответили мне, выслушав. Сами разбирайтесь! – повторил я ответ вслух. Хряк, кивнув нам, решительно направился, было, к входу в центр. Но подняться на крыльцо ему не дали. Из толпы выделился такой же крупный и здоровенный детина, и грубо преградил ему дорогу. Рисковать Хряк не стал – в нерешительности остановился
Казалось, с головы парня содрали недозрелую кожуру кожи, вывернули наизнанку, наподобие наволочки, и снова натянули на старое место - для всеобщего устрашения. Багровую ёмкость лица с застывшей поверху свиной корочкой жира прошивали ещё более кровавые прожилки. Густая россыпь мелких язвочек зрела и немного гноилась. От основания искривлённого носа разбегались мелкие бороздки морщинок, задевая осколки скул, раздавленные дольки губ, обрубок подбородка, щёки, лоб... Чернели прищуренные зрачки, словно две узкие лазейки в ад, безресничные веки изредка вздрагивали, на мгновенье примагничиваясь и снова отталкиваясь друг от друга.
- Вы не обижайтесь. Я ж как все. Я ж верил, что… - Ты у нас, как неверующий проходишь. Потому, про то, во что ты там у себя верил, мне наплевать. А ЕМУ, - Степан показал куда-то наверх, - ничего доказывать не надо. Вообще, - тут голос Архангела смягчился, - раньше так и полагалось по регламенту. Но то раньше. Тогда и людей-то было – раз-два и обчёлся. А теперь сколько! Проект на такое не рассчитан, потому радуйся, что вообще всё работает. Мне, знаешь ли, тоже особого удовольствия не доставляет на ваши морды смотреть и каждый раз про трубы, свет и белые одежды выслушивать. Но ничего, работаю как-то. Делаю своё дело. Должность такая.
В голове отупелость, полное оцепенение, ступор, состояние близкое к коме. Такое ощущение наступило у меня утром 24 апреля 2003 года от рождества Христова. А очнулся я ни много ни мало, в тюремной камере знаменитой тюрьмы на Володарке. Грязная темная комната около восьми квадратных метров, деревянная сцена, на которой расположились я и пятеро несовершеннолетних мальчишек. Я долго лежал, не поднимаясь, и все вспоминал, как я здесь оказался и что я тут делаю, в голову ничего не приходило, полная пустота. Я даже не чувствовал, что лежу на голых досках. В камере шумно, ребятишки прыгают, скачут, дерутся, вроде и камера небольшая, но им и этого хватает.
Добрую вегетарианскую улыбку говорящего подпирала снизу сивая нечесаная борода, а лоб и скулы обрамляла узенькая полоска стриженой седины, придававшая волосам окончательное сходство со связкой заиндевевших амбарных ключей, зачем-то надетой на исчерканное возрастом лицо. Учитель. По всем наблюдениям, по всем признакам, прямым и косвенным, включая походку и запахи из под бороды, выходило, что взрослый совершенно трезв, и Филипок оказался к этому морально не готов.
Растворилась дверь и в сарай с фонарем в руке вошел... Мусиль. Ничего страшного, всего лишь Мусиль, плешивый толстый Мусиль... Но ужас не проходил, более того: и на лице у трактирщика читался великий страх, а губы... как у него губы-то трясутся... И вроде как слезы в глазах. - Идем. Лин, вставай, мальчик, беда. Плохи твои дела. Идем. Лин, все еще ничего не в силах сообразить, подхватил в левую руку пищащего Гвоздика, а правую покорно подал Мусилю. Куда они идут?.. Почему так страшно всем им: Лину, Гвоздику, хозяину... Наверное, пришелец оказался не тем, за кого себя... Внезапная догадка пронзила Лина насквозь, уже за дверью, под открытым небом он УВИДЕЛ - и ноги отказались идти!.. Нафы, нечисть! Постоялец ни при чем, это нафы, водяные подземных вод, пришли в их дом дань собирать! Они стояли впятером на пустом дворе, освещаемые полною луной и фонарем из рук Мусиля. Они ждали. Трактирщик выпустил скользкую от пота ладонь мальчика, отошел на четыре шага и с поклоном обтер ее о передник: - Вот наша дань, о нафы. Будьте милостивы к оставшимся, а мы свое слово держим, а вы у нас завсегда в полном почете.
Что ж, ученый задает вопросы тревожные, аргументы приводит весомые. Но (что симптоматично) в ответ получает лишь угрозы, оскорбления и провокации. Кону уж и звезду Давида на двери намалевали, и муляж бомбы подкладывали, и в списки врагов русского народа занесли опричнички добровольные. Это подарки, так сказать, от нашей «общественности». Власти же, похоже, проявляют демонстративное нежелание прислушаться… Впрочем, если вдуматься, не только тупость, невежество (и как следствие, всегда безответственность) проявляют агрессивные или немые Коновы «оппоненты». Это ведь и следствие разочарования в либеральных и демократических ценностях, провозглашенных людьми его круга и политической ориентации в 90-е.
Поколение Новикова заявило о себе в конце 70 — начале 80-х гг. Эти молодые «патлатые» хиппари резко отличались от насквозь серьезных горластых шестидесятников и любивших политические кликушества и тайны «семидесяхнутых». Отличались сперва именно этой своей подчеркнутой беззаботностью, наплювизмом, аполитичностью. Советский строй пребывал уже в той степени маразма, что реагировать на него всерьез мог разве что невменяемый. За свой сверхсвободный и беззаботный («циничный», по советским меркам) образ жизни они получили от старших товарищей прозванье «восьмидерастов».
А все началось со случайно подсмотренной сценки в метро. Молодой рослый узбек с бритой головой, янтарной, как дыня, красивый и свежий, одетый скромно, с рынка, но чисто и как-то даже щекотливо, и с ним — мальчишка его, узкоглазый, похожий на некрасивую угловатую девочку. Мальчик застеснялся моего взгляда и из-за спины отца, настороженно косясь на меня, снова переместился пред очи его. И так они мчались в яркой ночи московской подземки, и отец нежно иногда прикасался губами ко лбу сынишки, и сынишка отвечал ему таким доверчиво-восторженным взглядом, что, казалось, в дыннообразной голове узбека загоралась теплая лампочка.
Или когда я бродил уже взрослым по окраине курортного южного, вдрызг раздолбанного и разбойного городишки, — я, правда, не представлял себе всей опасности, мне потом рассказали. Был яркий закат, мелко-черно-лиственные на полыхающем фоне неба то ли ивы, то ли маслины, — и я спрашивал бога: ты мне даешь передышку и эту красоту, и этот холодок подступающих сумерек и спокойное одиночество, — и я тебе благодарен, я тронут, но я ведь знаю, что мир твой бывает чаще другой, что жизнь страшна и что за все хорошее, что ты даешь нам и нам показываешь, ты с нас спросишь, — и будут ли тогда силы вспомнить эти минуты? А ты был незримо рядом и как-то не возражал и не говорил ничего, а просто внимал, понимая, — был внимательный.
Страшно было вновь и вновь понимать на уровне клеток, на уровне боли, что одиночество неизбывно. Он понимал, что отчаяние, толкающее его в минуты душевной слабости на откровенность с некоторыми людьми – преимущественно женского пола – способно лишь усугубить страдания, не более. Одиночество все же предпочтительней общества дебилов и санитаров. Но, несмотря на очевидную безнадежность своего положения, Гранин все-таки неосознанно проигрывал в уме, будто репетировал, невозможную встречу с тем, кто ему поверит. Гранин пытался подбирать слова, дающие как можно более точную характеристику его недугу. Но все слова были бессильны. Он не мог описывать ЭТО.
Во вторник к человеку пришел один мудрый футбольный тренер, пожал руку и сказал такие слова: «Гад! Сволочь! Сволочь!..» Человек задумался над его словами, потому что в любых словах заключен смысл, даже если этот смысл вначале не виден, а адрес человека тренер узнал по ошибке у противной девицы из адресного бюро. Но смысл был не виден и потом, спустя час, когда синяк под глазом почти сформировался.
Надо рисовать живое. Живых всегда двое. Когда я стану живой, То научусь писать водой. Картины будут акварелью: Рыбак, торгующий форелью На солнечной площади, Влюбленные, луг и лошади, Молящиеся в храме, Кующие пламя.
В саду цвели рододендроны
И разномастная сирень.
Сия изысканная хрень,
Рубеж последней обороны
От мысли "все ебись конем",
Напоминала майским днем,
Что, может, эти электроны
Есть только вздохи при Луне,
Мечты, платоновы идеи,
Досужих умников затеи,
Но как профессия - вполне.
Запели птички по весне
Среди каштановых аллей,
Угнало напрочь злые тучи...
Бывали времена покруче,
Но не бывало веселей.