ЛИЛЯ ЭНДЕН (1911 - 1978) (c)

ИЗМЕННИКИ РОДИНЫ (роман).

ГЛАВА 7. САМОЕ СТРАШНОЕ.

Октябрьский ветер сдул с деревьев листья и прикрыл ими пожарища. Осень была холодная, но сухая, даже пыльная.

В один из ясных ветренных дней, вскоре после того, как советская власть вторично ушла из Липни, Лена, проходя по улице, увидела большую группу людей, которые напряженно всматривались вдаль, в сторону Вяземского большака, уходившего на восток. Заметив среди этих людей Пашу, Самуйленчиху и еще нескольких знакомых женщин, Лена подошла к ним.

- Не разглядишь, немцы идут или еще что...- проговорила, заслоняя глаза от солнца, высокая старуха.

- Может, скот гонют? - предположила другая, маленькая и толстая.

- Да, какой там скот!... Люди идут...

- А шинели-то как у наших, не немецкие... У немцев шинели зеленые, а эти рыжие...

- Пленных гонют, бабочки, пленных! - в толпу штопором ввинтилась маленькая, кругленькая, еще молодая "бабочка" со вздернутым носом, несмотря на осень густо покрытым веснушками. - У нас в Завьялове вчера гнали тысяч, наверное, десять... или двадцать... страшные, черные... говорят, их вторую неделю гонют, и ничего есть не дают...

- Как можно, чтобы есть не давали?... Немцы добрые, они и нам супу дают и хлеба, - заспорила худая баба с ребенком на руках.

В ответ послышались голоса:

- Добрые они, когда спят!...

- Дадут они хлеба, дожидай!...

- Догонят и добавят!...

- Сами по дворам ходят: "млека, млека, яйки, яйки"...

- А вот же дают! - доказывала баба с ребенком. - У меня все погорело, живу у людей... у нас по соседству кухня немецкая... я туда кажный день хожу... пойду с котелком, повар и нальет... суп у них густой, хороший... и хлебца давали, и конфет детям...

Но ее никто не слушал; все смотрели на медленно приближавшуюся огромную толпу.

Вскоре не осталось никаких сомнений в том, что Завьяловская бабенка была права: через город гнали пленных, именно "гнали", а не вели...

По бокам шли немногочисленные немецкие солдаты, с автоматами за плечами и толстыми палками в руках, а в середине - темная туча людей, оборванных, грязных, страшных...

Почерневшие лица, покрытые толстым слоем грязи, глаза, сверкающие голодным волчьим блеском, у многих - повязки, бурые от засохшей крови... Кто в шинели, кто в гимнастерке, кто в одном белье, большинство босые; шли они, шатаясь от слабости, как пьяные, некоторые держались под руки, поддерживая друг друга...

- Лос!... Лос!.. Раус!.. Аб!... Цурюк!... - резкими голосами кричали конвоиры, замахиваясь палками то на пленных, то на подходивших к ним слишком близко женщин...

- Тетеньки!... Мамаши!... Хлебушка!... Десятый день не евши!... Хотя бы напиться!.. Воды дайте!... - послышались из колонны хриплые голоса.

Высокая девушка в пестром платочке, с двумя полными ведрами воды на коромысле, решительно подошла к пленным.

- Эй, пан! - обратилась она к ближайшему немцу. - Пусти-ка, я им воды дам!.. Воды... пить...

И она знаками показала, что она хочет сделать.

Невысокий рыжеватый солдат остановился, как бы раздумывая; потом посторонился и подпустил ее к колонне.

Тут началось нечто невообразимое.

Пленные бросились к воде; несколько человек припали к ведрам, другие полезли через их головы с кружками и котелками, третьи наперли сзади. Обезумевшие от голода и жажды люди с хриплыми криками и руганью лезли друг на друга, били своих же товарищей, боясь, что им не достанется воды... Одно ведро опрокинули, разлили и затоптали ногами, другое подняли над головами и пили из него, толкаясь, вырывая из рук, расплескивая драгоценную воду... Один красноармеец лизал языком мокрое дно ведра, другой сосал облитый в свалке рукав собственной шинели, третий упал на колени и ладонями пытался собрать с земли вылитую воду сместе с грязью...

Вся это неразбериха длилась всего одну минуту - во вторую налетели немцы.

Криками, ударами палок по головам они хотели заставить сбившихся в кучу пленных идти дальше, но безуспешно: свалка продолжалась, хотя воды уже не было ни капли.

Тогда высокий худой немец с погонами фельдфебеля крикнул что-то, конвоиры быстро отскочили в сторону, и высокий дал в упор из автомата три очереди подряд...

Два немца с палками встали около бесформенной кучи тел, не подпуская к ней никого, пока пленные медленно двинулись дальше.

Колонна шла или, вернее, ползла по городу, и конца ей не было видно; вероятно, прошло более десяти тысяч человек...

Один из пленных, обессилев, упал ничком, и конвоир тут же прострелил ему затылок; через несколько минут упал другой, и тоже был застрелен...

Потом послышались крики и выстрелы на другой стороне улицы: двое пленных, видимо, более сильные, чем их товарищи, бросились через поваленный забор в разросшийся сад; обоих пристрелили в кустах смородины...

Наконец, показался хвост колонны; последние, самые слабые, еле тащились, держась друг за друга. Немец, замыкавший колонну, был без палки; он с деловитым видом держал нагатове автомат, и почти ежеминутно короткий сухой треск извещал, что еще один человек упал в изнеможении на пыльную землю, и уже никогда больше не встанет...

Колонна прошла.

На всем ее пути, через каждые двадцать-тридцать шагов как мешки лежали тела, почти все ничком, уткнувшись лицом в землю, а на углу Красноармейской и Пролетарской улиц лежало друг на друге одиннадцать русских солдат и красивая девушка в пестром платочке, которая хотела своими двумя ведрами напоить десять тысяч изнемогших от жажды и голода людей. Одно из ведер было раздавлено в лепешку, другое откатилось в сторону и лежало на придорожной траве; последняя струйка воды, вытекая из него, провела в пыли темную дорожку к буро-красной луже крови из-под мертвых тел...

Лена стояла на пригорке, притиснутая к забору, и через головы женщин смотрела; глаза ее были широко раскрыты, и в них в первый раз за четыре месяца войны отразился ужас...

Она умела шутить, смеяться, работать и даже спать, когда кругом грохотали разрывы бомб и пылали пожары, но то, что пришлось ей увидеть сегодня, было самым страшным...

Через два дня к Липне опять подошла большая колонна пленных. Уже темнело. Пленных загнали ночевать на территорию полуразрушенного кирпичного завода.

Утром колонна ушла дальше, сильно поредевшая; заметив это, несколько конвойных вернулись на место ночевки...

В развалинах обжигательной печи, в кладках кирпича, в глиняных ямах, в кучах угля и шлака они нашли спрятавшихся более ста человек...

Их окружили и под конвоем привели на Красноармейскую улицу, на пожарище, напротив дома Ложкиных.

Лена, услышав шум, подошла к окну и не уходила от него, смотря теми же расширенными глазами, какими она смотрела на растрелянную девушку с ведрами и тех, кого эта девушка хотела напоить.

На пожарище стоял большой сарай. Прежде здесь был дом ветврача Калинова; ветврач с семьей уехал, дом сгорел при первом обстреле, а сарай уцелел.

В этот-то сарай и загнали немцы своих пленных беглецов и, став в дверях, строчили из автоматов в темную внутренность сарая до тех пор, пока стиснутая в нем толпа не затихла и не перестала шевелиться.

Покончив с этим делом, конвоиры посидели на уцелевшей в Калиновском саду скамеечке, отдохнули, выкурили по сигарете, нарвали большие букеты отцветающих, но все еще пышных ярко-розовых флоксов и отправились скорым шагом здоровых и сытых людей догонять свою еле ползущую колонну.

Лена тихо отошла от окна.

После этого прошло несколько дней. Стояла теплая погода бабьего лета, и запах гари с угаснувших пожарищ отступил перед другим - тяжелым запахом разлагающихся трупов.

Несколько пожилых немцев из какой-то хозяйственной части пошли по домам собирать местных жителей на "работу".

На Калиновском огороде была вырыта огромная яма; в нее бросали друг на друга собранных со всего города, начинающих разлагаться мертвецов...

Когда среди многих живых людей появляется один мертвый, ему уделяют много внимания: его оплакивают, его убирают и наряжают, укладывают в гроб, торжественно провожают на кладбище - иногда с молитвой, иногда со знаменами и музыкой...некоторые даже бояться его...

Но когда мертвых оказывается слишком много - порою больше, чем живых - страху и почтению не остается места; покойников уже нет - есть трупы, их тащат за ноги, швыряют в ямы, стараются как-нибудь поскорее от них избавиться, чтоб они не отравляли воздух...

Когда сарай опустел, под горой трупов были обнаружены два живых человека.

- Вег!.. Нах хаузе!... - крикнул наблюдавший за работой седой немец, показывая знаком "уходи!".

Один из живых, более сильный, смог пойти и скрыться за первым же углом, другой, раненый и истощенный, сделал несколько шагов, зашатался и упал; к нему подошел Марк Захарович Иголкин, поднял его и повел в свой дом. Немец отвернулся.

Пленные шли каждые два-три дня, все такие же голодные и измученные, их гнали без пищи, они падали без сил, их пристреливали...

Некоторые падали нарочно, притворяясь вконец обессиленными, чтоб их пристрелили и избавили от этой муки; многие пробовали бежать в кусты, огороды, развалины - их преследовали, и мало кому удавалось уйти...

И конца не было видно страшным колоннам голодной смерти...

В народе говорили, что сдалась в плен полностью армия маршала Тимошенко, но никто и ничего не знал достоверно...

Многоликая война повернулась своим самым страшным ликом...

Но в самую темную ночь привыкший глаз начинает различать предметы, у самых отъявленных негодяев бывают добрые минуты, в самом безвыходном положении человеку свойственно искать и находить выход...

Для многих обреченных нашелся выход, причем самый неожиданный.

Началось это где-то в деревне: одна из местных женщин узнала среди пленных своего мужа и бросилась к конвоирам, доказывая, что "это мой"...

Немцы отдали ей мужа.

И вот быстроногая молва, опережая медленно двигающиеся колонны, возвестила матерям и женам, что "своих" отдают...

И сотни баб встречали пленных в надежде найти мужей, сыновей, братьев; а когда своих не оказывалось, они нередко опознавали первого попавшегося и уводили домой к себе...

Некоторые конвоиры, более добросердечные, воспользовавшись каким-то мимолетным указом не слишком высого начальства, распускали по домам уроженцев той местности, через которую они проходили, и нередко под видом местных ухитрялись уйти из колонн уроженцы Сибири и Кавказа, Москвы и Дальнего Востока.

+++

Снова шла колонна пленных.

На это раз был дождь; полураздетые, мокрые, босые пленные шлепали по холодным лужам.

Лена Соловьева не раз за эти дни слышала от соседок рассказы о том, как многие женщины выручали из плена совершенно незнакомых людей, выдавая за своих родных.

И в этот день она вышла на улицу, навстречу колонне, со смутным намерением тоже кого-нибудь выручить.

Но когда перед ней опять замелькали почерневшие лица и сверкающие голодные глаза, она растерялась: можно взять только одного, но кого выбрать из тысячи?

Некоторые пленные, как только отдалялись конвоиры, сами просили всех встречных женщин:"тетенька, сестрица, помоги - скажи, что "мой", что тебе стоит?"...

Но Лена подумала, что этих возьмут и без нее - надо спасать того, кто не просит, не набивается: таким труднее...

Но пока она раздумывала, из толпы послышался голос, показавшийся ей знакомым:

- Леночка!

Она обернулась.

Прямо к ней, поперек движения колонны бросился человек, вернее, хотел броситься: его слабость была так велика, что, изменив механическое движение вперед и свернув вбок, он чуть не упал и удержался на ногах, только ухватившись за шинель товарища; на него коршуном налетел немец с палкой.

Но Лена уже узнала пленного и, не теряя времени, подбежала к нему, крепко обняла и поцеловала, стараясь возможно ествественнее разыграть встречу с близким человеком; она почувствовала, что он, чтоб не упасть, всей тяжестью оперся на ее плечо.

Немец опустил палку.

- Дас ист майн манн, - сказала Лена твердо.

- Ди фрау канн дейч шпрехен? - улыбнулся конвоир.

- Я, я! Дас ист унзер хауз! - она показала на Ложкинский дом.

- Гут, гут!... Аб!... Нах хаузе! - весело крикнул немец и, послав Лене воздушный поцелуй, пошел дальше.

Под огнем завистливых взглядов его товарищей Лена оттащила обессиленного пленного на тротуар.

- Прощай!... Теперь цел останешься!... Повезло человеку!.. - послышались ему вдогонку голоса.

Лена ввела неожиданного гостя в свою квартиру и, закрыв дверь на щеколду, бросилась к окну, за которым слышалось резкое лающее "Аб! Аб!".

Ей хотелось теперь, чтоб колонна обреченных скорей прошла мимо; ей казалось, что, хотя один конвоир и отпустил пленного, но какой-нибудь другой, выше его чином, может ввалиться в дом и выгнать обратно или попросту пристрелить отпущенного. Но, как на зло, пленные все шли и шли, и конца им не было видно.

Наконец, хромая, держась друг за друга проковыляли последние, самые слабые - те, которым суждено было вскоре валяться на обочине дороги...

Промелькнула за окном пилотка последнего конвоира.

Тогда Лена со вздохом облегчения отвернулась от окна и взглянула на человека, которого она только что выручила.

Он сидел на самом краю большого горбатого сундука, опершись кулаками в колени, в неловкой напряженной позе, которую ему, видимо, не под силу было переменить; глаза его смотрели прямо перед собой в одну точку.

Этот невероятно худой, грязный, оборванный, обросший темной бородой, еле державшийся на ногах человек был - Николай Сергеевич Венецкий.

Лене вдруг стало неловко: она вспомнила, что по существу была с ним почти незнакома... Она тряхнула головой, стараясь отогнать эту неловкость - не все ли равно?.. Ведь другие женщины брали из колонн совершенно незнакомых людей, а комедия, разыгранная ею перед немецкими солдатами, ни к чему не обязывала.

- Я сейчас затоплю плиту, сварю картошки, - сказала она и принялась за хлопоты: сперва побежала в сарай за дровами, потом полезла под пол за картошкой, затем оказалось, что мало воды, и она пошла с ведрами к колодцу.

Только, когда в плите уже пылал огонь, а на ней стояли два чугунных котелка - поменьше с картошкой и побольше с водой для мытья, она снова подошла к своему гостю, который по-прежнему сидел на сундуке.

- Сейчас картошка сварится, вода нагреется - помоетесь и покушаете, - сказала она, чтобы как-нибудь начать разговор.

Николай медленно перевел на нее свой оцепеневший взгляд и , в первый раз после прихода в дом, пошевелился и приподнял руку.

- Простите меня, Елена Михайловна! - тихо проговорил он виноватым тоном и попытался улыбнуться. - Я вам... столько хлопот наделал... Я даже не знал, куда они нас ведут... привели в какой-то погорелый город.... я не сразу узнал его... вдруг увидел нашу стройку... льнокомбинат...и понял, что это Липня... я стал смотреть по сторонам, искать знакомых... никого не было...Я подумал, что Липня - это последняя надежда... если здесь не удасться уйти - тогда конец... А тут вы стояли на улице... я позвал... Простите меня!...

- Очень, очень хорошо сделали, что позвали! Я вас могла не узнать, - сказала Лена. - Уйти удалось, теперь надо вас переодеть, только я не знаю, во что...

- Не надо!.. Не затрудняйтесь!... Спасибо!... За все спасибо!.. Что не побоялись сказать немцам, что я... Больше ничего не надо!...Я постараюсь добраться домой...

Он встал, сделал два шага, пошатнулся и схватился за стену, чтоб не упасть.

Лена подбежала, подхватила его и с силой посадила опять, на этот раз на стул.

- Никуда вы не пойдете!.. Вас в этой шинели, да еще такого страшного, первый же встречный немец стащит в комендатуру... Вас надо переодеть, превратить в гражданского человека.

- Тогда... может быть, вы сможете дать знать моей жене... она принесет мне, во что переодеться...мы жили на Второй Зареченской, дом двенадцать...

- Все три Зареченские улицы почти полностью выгорели - не думаю, что ваш дом уцелел. А ваша жена, насколько я знаю, эвакуировалась еще в июле... Я сама поищу, во что вас переодеть. А пока - мыться, есть и спать!... А там - утро вечера мудренее!

Венецкому пришлось подчиниться столь категорическому приказу своей избавительницы.

- Сразу не отмоешь всю гефангенскую грязь! - попробовал пошутить он, садясь за стол после мытья, в старых брюках Титыча, извлеченных со дна горбатого сундука, и в собственной Лениной трикотажной майке, сиреневой, с черными рукавками и воротником.

Ужин состоял из горячей вареной картошки с толченым льняным семенем: анархия изобилия в Липне давно кончилась, наступала анархия нужды и нищеты; но Николаю казалось, что он никогда в жизни не ел ничего вкуснее этой картошки....

Через час он уже крепко спал.

Лена в сумерках несколько раз подходила к спящему и вглядывалась в его исхудавшее, измученное лицо.

Этот мало знакомый человек, сегодня спасенный ею, неожиданно сделался ей особенно дорогим и близким, хотя еще накануне она даже не вспоминала о его существовании.

Потом она легла и вскоре тоже заснула.

Ночь прошла спокойно.

(продолжение следует...)

Высказаться?