ЛИЛЯ ЭНДЕН (1911 - 1978) (c)

ИЗМЕННИКИ РОДИНЫ (роман).

+++

Два года жизни вдвоем с отцом Лена впоследствии вспоминала, как самое счастливое, самое светлое и радостное время в своей жизни.

Отец Михаил поехал служить в деревню Выселки, в небольшую церковь, в которой после ареста прежнего священника более года не было служений; вероятно, по этой причине ее забыли разорить.

Они жили в полуразрушенной хатке, которая в дождь протекала, а в мороз промерзала; нередко жили впроголодь - но все эти житейские затруднения они переносили легко и бодро и даже не запоминали их.

У отца была любимая дочь, у дочери был любимый отец, у обоих было любимое дело, и все невзгоды быстро забывались.

В этой церкви не было псаломщика, и на возгласы отца Михаила отвечал с клироса звонкий альт его двенадцатилетней дочери. Постепенно там собрался большой и дружный хор добровольцев, но запевалой, чтицей и уставщицей по-прежнему была маленькая "поповна"; отец Михаил тоже часто в шутку величал свою дочь поповной, но теперь это слово, когда-то обидное, стало хорошим и милым.

Через два года церковь в деревне Выселки Родославльского района была разорена, а настоятель ее Михаил Степанович Соловьев - арестован и выслан, на этот раз уже не на три года, а на десять лет.

Лена осталась одно; ей было четырнадцать лет.

В ее судьбу вмешался сельсовет; на вопрос: есть ли у нее мать или родственники, она ответила: "нет никого".

Это была неправда, но она скорее согласилась бы броситься в реку, чем вернуться к отчиму и бабушке.

Ее поместили в детский дом и после экзамена определили в седьмой класс школы.

Вскоре после ее поступления детдом реорганизовался, ее перевели в другой детдом, где все люди были новые, и уже никто ничего не помнил о прошлом малообщительной воспитанницы Елены Соловьевой, а молчать она умела.

После окончания школы детдомовцев стали распределять кого куда; большинство попало в ФЗУ, а лучшим ученикам дали рекомендации для поступления в техникумы.

Техникумов, с которыми у детдомовского начальства была договоренность, было три: Днепровский педагогический, Дементьевский медицинский и Липнинский сельскохозяйственный.

Лена Соловьева, которая всегда была отличницей, до некоторой степени имела возможность выбирать.

Медицину она не любила, ее отталкивала сама обстановка больниц и амбулаторий.

Учителя уговаривали ее идти в педагогичсекий, уверяя, что она будет превосходной учительницей.

Но учителя всегда и везде должны придерживаться государственной религии, а в Советском Союзе такой религией является атеизм... Лена, христианка-церковница, не могла и не хотела ни изменять своим убеждениям, ни кривить душой.

Она выбрала сельскохозяйственный.

По окончании техникума ее оставили тут же в Липне при Райзо.

Особенной страсти к сельскому хозяйству у нее не было, но она не умела плохо работать и свою работу в колхозах вела также добросовестно и безупречно, как раньше добросовестно и безупречно училась.

Церковь в Липне была закрыта еще до ее приезда, и тайны ее были от всех спрятаны в глубине ее души.

Маруся Макова, привлекшая Лену к участию в хоровом и драматическом кружках, часто восхищалась ее артистическими способностями, не подозревая, что у этой артистки был огромный опыт игры - только не на сцене, а в жизни...

Отец Михаил бесследно исчез: он был лишен права переписки, и Лена не знала, где он находится, жив или умер. На запросы, которые она несколько раз посылала, приходили самые неопределенные ответы, а чаще - вообще никаких ответов.

А перед самой войной, в одной деревне во время командировки она встретила старую монахиню, недавно вернувшуюся из ссылки.

Эта старуха когда-то бывала в Выселковской церкви и узнала Лену.

Она и сообщила, что отец ее умер в лагере от тифа.

+++

ГЛАВА 13. СЫН ВРАГА НАРОДА.

В стеклянные форточки заколоченных окон смотрела луна; от дверцы железной печурки по комнате метались красноватые блики.

Николай Венецкий сидел перед печкой, время от времени подкладывая по одной маленькие чурочки, и слушал рассказ Лены.

- А знаешь, ведь мы с тобой одного поля ягоды, - проговорил он, когда рассказ о советском попе и советской поповне был окончен. - Я тоже сын человека, объявленного вне закона.

Тут настала очередь Лены сделать большие удивленные глаза.

- Ты же говорил, что твой отец был коммунистом с 1912-го года?

- Это правильно!... И он был настоящим коммунистом, идейным; я бы даже сказал, что он был "верующим" коммунистом. Он так страстно и так слепо верил в коммунизм, что не хотел замечать никаких отрицательных сторон жизни при советской власти... Мама иногда жаловалась на недостаток продуктов, или еще чего-нибудь, он при нем нельзя было об этом и слова сказать, так он на нее обрушивался... И мне не раз от него доставалось, если я осмеливался что-нибудь критиковать... А потом...

- А потом что было? - спросила Лена.

Николай молчал, молчал довольно долго, глядя на трепещущий огонь печки, потом начал свой рассказ.

+++

Николай Сергеевич Венецкий после окончания московского института был послан на работу в Сибирь, в город Белоярск, на строительство большого металлургического завода. Отец его в это время уже много лет работал в поволжском городе Сабурове в обкоме партии.

Однажды поздно вечером в дверь квартиры молодого инженера Николая Венецкого постучалась разносчица телеграмм.

"Папа опасно заболел. Скорее приезжай. Мама."

В чем дело? Что с отцом? Ведь он всегда был исключительно здоровым человеком; все болезни в семье приходились на долю Екатерины Павловны, у которой было больное сердце, а Сергей Александрович уверял, что он болеть не умеет...

Директор новостройки с неудовольствием, но все же отпустил молодого инженера на две недели за свой счет.

Застучали колеса поезда, замелькали станции, томительно тянулось время на пересадке...

Наконец, Сабуров - город, где он вырос, окончил школу, где долгие годы жили его родители...

Николай бегом поднялся на высокое крыльцо знакомого дома и хотел, как в детстве, колотить в дверь изо всех сил, но вдруг отдернул руку: отец болен и его нельзя беспокоить.

Он постучал тихонько, осторожно.

Послышались тяжелые, шаркающие, незнакомые шаги, щелкнул ключ, дверь медленно отворилась...

На пороге стояла старуха, сгорбленная в три погибели, совершенно седая, сморщенная, растрепанная, с каким-то странным, растерянным, почти ненормальным взглядом больших остановившихся глаз....

И на этой чужой старухе почему-то было надето хорошо знакомое, темно-зеленое с мелкой вышивкой, мамино платье...

- Коля, милый, приехал!... - проговорила старуха тихим, еле слышным голосом, почти шепотом, протянула к нему руки, тяжело повисла у него на шее и заплакала.

Он не мог понять, кто это такая, хотел было расцепить обхватившие его шею костлявые руки, но тут она подняла лицо - и по какому-то чуть заметному движению он узнал ее...

- Мамочка! Что с тобой случилось?

Екатерине Павловне было сорок четыре года, но выглядела она всегда на десяток лет моложе своего возраста; еще совсем недавно, когда Николай был студентом, люди не верили, что у нее может быть такой огромный сын.

А теперь ей можно было дать на вид не менее семидесяти лет...

Она хотела говорить, ответить, но не могла: судорожное рыдание перехватило ей горло - вместо слов она только хрипела и всхлипывала.

Сын на руках внес ее в квартиру, уложил на диван и начал искать лекарства, которые всегда бывали в тумбочке около кровати.

Тут он увидел, что в квартире все перевернуто вверх дном, как будто кто-то нарочно выбросил все вещи из шкафов, ящиков, чемоданов; одежда, книги, посуда, все было перемешано и на столе, и на полу, и на кровати...

И это у Екатерины Павловны, которая так любила чистоту и аккуратность, от которой постоянно крепко влетало и мужу, и сыну за каждое нарушение порядка!...

Почти целый час длился припадок; Екатерина Павловна билась, задыхалась, хрипела; Николай сидел около нее, держал ее за руки, гладил по голове, поил водой и отчаивался, что ничем не может помочь...

- А где же папа? В больнице? - спросил он, когда больная начала успокаиваться.

Екатерина Павловна приподнялась, взмахнула руками, хотела ответить и... опять захрипела: нервные спазмы горла не давали ей говорить.

- Неужели отец умер? - пронеслось в голове у Николая: телеграмма была им получена шесть дней тому назад; пока он торговался с директором, оформлял отпуск, трясся в вагоне, ожидал на пересадке - тяжело больной отец мог умереть... его, вероятно, уже похоронили...

Но зачем же было выбрасывать все книги из шкафа и всю одежду из гардероба?... Вот под столом валяются отцовские брюки, а рядом с ними - развернутый том Лермонтова, и в углу набросана целая гора вещей, которым там совсем не место...

- Неужели?...

У него мелькнула мысль, что здесь кто-то сошел с ума, ведь нормальный человек такого погрома не сделает...

А мать продолжала биться в истерических рыданиях, и от нее ничего нельзя было добиться.

Постепенно всхлипывания стали тише, но сын видел, что, если она попытается сказать слово, все опять начнется сначала.

А она хотела говорить, хотела сообщить сыну важное, нужное, необходимое; несколько раз у нее вырывались отдельные несвязные слова, но потом ей снова перехватывало горло.

Наконец, она начала показывать знаками: просила что-то дать ей - Николай подавал ей воды, подушку, порошки, которые нашел под кроватью, но она только качала головой и махала руками, досадуя, что он ее не понимает.

Вдруг она приподнялась и вынула у него из грудного кармана маленький карандаш.

Он понял.

Быстро наклонившись, он поднял первую попавшуюся книгу - того самого Лермонтова, что валялся под столом, и подал ей.

- Тебе трудно говорить... Пиши!... Хоть здесь на книге. Что с папой? Он умер?

- Хуже!

Это слово она выговорила, почти выкрикнула и, захрипев, опять замолчала.

- С ума сошел?

Этот вопрос дал неожиданную реакцию: предположение сына рассмешило Екатерину Павловну, а смех придал ей силы.

Она отрицательно замотала головой и слегка улыбнулась, болезненно, криво, на одну сторону, но все же улыбнулась, потом приподнялась, села, взяла книгу и четко написала на широких полях стихотворного текста:

"Он в тюрьме!"

- В тюрьме?!...

Николай мог предположить любую болезнь, несчастный случай, смерть, все, что угодно, только не это! Тюрьма в его понятиях была тесно связана с давно рухнувшим царским режимом.

В те времена Сергей Александрович действительно сидел в тюрьме, был в ссылке за революционную деятельность - но ведь все это было до революции...

Он перечитывал три слова, и в первую минуту ему подумалось, что произошел какой-то огромный политический переворот, что советская власть, власть свободы и справедливости, - рухнула... что опять...

Что за глупости?! Ведь теперь нет никакой войны, никаких гражданских неурядиц; если бы такое политическое событие совершилось, оно затронуло бы всю страну, между тем, никто ничего не знает, ни в Белоярске, ни в поезде, ни на станциях...

А тонкая рука матери повела вокруг себя, указывая на царивший в квартире разгром, а затем написала еще одно слово:

"Обыск".

Значит, это работа не буйно помешанных - это во время обыска все так перекопали, перепутали, перешвыряли.

Мать написала еще дату ареста - ровно неделю тому назад, а на вопрос: "Почему отец арестован?" - написала:"Не знаю ничего!" и затихла.

За окнами стемнело. Николай встал и зажег свет.

- Вот что, мама! - сказал он. - Сегодня уже поздно, я ничего не смогу узнать. Утро вечера мудренее! Ложись в постель, а я постараюсь разобрать эту свалку.

Екатерина Павловна покорно разделась и легла. Часа через полтора она совсем успокоилась, и к ней вернулся дар речи.

Тихим, тихим голосом она рассказала, что в НКВД ее не приняли, что передач не разрешают, свиданий - и подавно; потом призналась, что она уже несколько дней ничего не ела.

Услыхав это, Николай принялся хозяйничать: разжег примус, вскипятил чаю, нашел крупу, сварил кашу и чуть ли не с ложечки накормил больную.

Она немного повеселела.

- Обязательно сходи завтра, узнай про папу!.. Добейся!... Это какая-то ошибка! Его с кем-то спутали... ты выяснишь все...

- Выясню, мамочка!... Утром пойду и все выясню!... А сейчас - спи!

- Непременно!... Надо только выяснить, и его сразу освободят... Это недоразумение какое-то... А я не могла... У меня сердце схватывает... Я не могу говорить с ними... Я даже там... около тюрьмы... в обморок упала... И дома ничего убрать не могла...

Она опять начала задыхаться.

- Мамочка!.. Не надо говорить!.. Молчи и спи!.. Я все понял... Спи!..

Еще через час измученная Екатерина Павловна тихо заснула - не в первый ли раз за эту неделю?

Присутствие сына вернуло ей спокойствие и надежду, что все недоразумения выяснятся, справедливость будет восстановлена, и все закончится самым благополучным образом.

Но не все надежды сбываются!...

+++

На следующий день Николай Венецкий отправился в Сабуровское НКВД.

Он быстрым твердым шагом шел по улице, не останавливась, поднялся на высокое крыльцо большого серого дома и смело распахнул тяжелую дверь.

- Пропуск! - встретил его дежурный, приняв его по уверенной осанке за сотрудника.

- Пропуска у меня нет... Мне нужно узнать...

- Без пропуска не разрешается!

Дежурный понял, что перед ним обыкновенный смертный, и отвернулся.

Николай почувствовал, что уверенность, с которой он шел сюда, чтоб выяснить недоразумение и доказать полную невиновность отца, начинает куда-то улетучиваться.

- Но где же берут пропуска? - спросил он, стараясь всеми силами говорить спокойно, даже небрежно, но ему это плохо удавалось.

Первый его вопрос остался без ответа, на вторичный - дежурный с таким видом, будто посетители, подобные Венецкому, ему смертельно надоели, процедил сквозь зубы:

- Вы по какому делу?

- Мой отец арестован...

- А? Фамилия? - дежурный развернул какую-то книгу.

- Фамилия моего отца - Венецкий, Сергей Александрович.

- Ах, Венецкий!...

Книга захлопнулась, и лицо дежурного, и без того мало выразительное, сделалось каменным; он посмотрел на Николая таким взором, будто перед ним был не рослый молодой человек, а какая-то маленькая козявка, и распорядился:

- Пройдите в коридор и обождите!

Николай повиновался.

В коридоре стояли диваны, цветы, зеркала, на окнах были бархатные гардины, на полу - пушистый ковер; обстановка скорее напоминала дворец, чем советское учреждение.

В этом роскошном доме царила напряженная, давящая тишина.

Прошло полчаса, час, полтора; Николай решил, что о нем забыли и опять подошел к дежурному; но тот, даже не взглянув на него, сказал:

- Подождите! Вызовут, когда надо будет!

Ждать пришлось более четырех часов.

Наконец, дежурный, уже не прежний, а новый, заступивший на смену, позвал его.

- Поднимитесь на второй этаж, в кабинет номер тридцать два, к товарищу Кирюхину.

Понявшись по широкой, устланной ковром лестнице, Николай увидел на двери цифру тридцать два и постучал.

- Подождите! - проговорил голос из кабинета.

Еще пришлось дожидаться около часа; к счастию, и здесь в коридоре были диваны.

За это время разные люди, в военной форме и гражданской одежде, мужчины и женщины, ходили по коридору взад и вперед, заходили в разные кабинеты, в том числе и в тридцать второй; на сидевшего около двери человека они смотрели, как на неодушевленный предмет.

Николай нервничал, несколько раз вставал, опять садился, и когда он уже совсем решил бросить все и уйти - дверь приоткрылась.

- Кто по делу Венецкого - зайдите!

Николай вошел. Обстановка кабинета была еще роскошнее, чем в коридоре.

Позвавший его человек лет сорока, лысоватый, в гражданском костюме, обшел вокруг большого письменного стола, сел в кресло спиной к окну и указал посетителю стул напротив себя.

- Вы - сын арестованного Венецкого?

- Почему вы его арестовали? - не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил Николай. - В чем вы его обвиняете? Он не мог сделать ничего преступного!... Это какое-то недоразумение!...

Холодная улыбка чуть-чуть тронула губы оперуполномоченного.

- У нас никаких недоразумений не бывает! - произнес он таким веским тоном, что, казалось, даже смешно ему возражать. - Если мы арестовали человека, значит, на это имеются причины.

- И вы уверены, что не можете ошибиться?

Эти слова Кирюхин ответом не удостоил; он вынул из стола несколько бланков, напечатанных на превосходной, плотной белой бумаге (в те времена в конторах и даже в школах писали на обоях, старых негодных бланках, на папиросной и оберточной бумаге) и приготовился писать.

- Ваша фамилия, имя и отчество?

За этим последовал ряд вопросов о жизни и занятиях Николая.

- Вы последние пять лет жили отдельно от ваших родителей?

- Да!

- И вы не знали, что ваш отец являлся членом контрреволюционной организации, которая занималась вредительством?

- Неправда! - вскричал Николай, и его обычно низкий голос сорвался на петушиный, мальчишеский дискант, как это с ним бывало в четырнадцать лет. - Направда! Мой отец не мог заниматься вредительством!... Он - честный человек!.. Он всю жизнь был революционером!... Настоящим революционером!.. Он был в ссылке...

- И вскоре опять угодит туда же! - насмешливо прервал его Кирюхин.

- Но ведь это было до революции, при царском режиме!

- При царской власти, возможно, он и был революционером, если только он не придумал себе революционное прошлое; но тем прискорбнее, что при советской власти он стал вредителем!

- Он не мог быть вредителем! Это наглая клевета!

Кирюхин рассмеялся тихим неприятным смешком.

- Как вы горячо заступаетесь за своего папашу!... Но, к сожалению, он этого не заслуживает. Его преступление доказано: он - член вредительской организации, агент иностранной разведки и враг советского народа. Я допускаю, что вы об этом ничего не знали: такой человек, как Венецкий, мог скрывать свою деятельность даже в кругу своей семьи, тем более, что вы эти годы жили в другом городе и встречались с ним не так уж часто... Вас я не обвиняю: у нас дети за родителей не отвечают! Но не старайтесь выгородить отца - это напрасный труд!

Николай бессильно опустился на стул.

- Когда моего отца преследовала царская власть, - проговорил он глухо. - Это было не обидно: он действительно был врагом самодержавия... А теперь!... Когда советская власть, за которую он всю жизнь, всю душу отдал... советская власть возводит на него такую мерзкую клевету!...

- Это обидно? Да? Значит, царская власть была справедливее, чем советская? Вы это хотели сказать?

Николай поднял голову и посмотрел оперуполномоченному прямо в глаза.

- Я этого сказать не хотел... Это вы сказали... И, пожалй, на этот раз сказали правду...

- Ну, ну! - Кирюхин постучал по столу карандашом. - Осторожнее, молодой человек! Думайте, прежде чем говорить!... Я ведь могу и не поверить, что вы непричастны к делам вашего отца.

- Никаких дурных дел, а тем более контрреволюционных, за моим отцом не было и нет!

- Вы упрямы!... Но об этом довольно!.. Ваш отец получит то, что заслужил!... А вот вам лично следует еще доказать, что вы действительно советский человек!

- Уж не хотите ли вы, чтоб я от своего отца отрекся?

- Не придумывайте трагедий!... Этого я вам предлагать не собираюсь: все равно, такие отречения бывают слишком неискренними... Мне нужно от вас совсем другое.

- А на что именно я вам понадобился?

- Видите ли, - заговорил Кирюхин более мирным, деловым тоном. - Вы знаете, что враги нашей советской власти не дремлют, они проникают всюду... Вы работаете в Белоярске?

- У вас записано, где я работаю!

- Да, да... Там, в Белоярске, мы тоже нащупали вражескую руку, но пока мы не имеем еще достаточно сведений, чтоб разоблачить врагов...

Он приостановился и внимательно посмотрел на Венецкого, тот ответил ему угюмым, вопросительным взглядом.

- Вы должны немедленно по возвращению в Белоярск явиться в тамошнее НКВД и передать этот конверт. Вас примут и назовут вам несколько ваших сослуживцев, которые у нас на подозрении; вы будете следить за всеми их поступками и словами и сообщать...

Товарищ Кирюхин вдруг запнулся и вздрогнул: Николай Венецкий уже не сидел перед ним, а стоял и казался в эту минуту гораздо выше своего и так не маленького роста; его лицо было страшно, кулаки сжаты, темные глаза метали молнии.

- В шпионы вербуете?! - прогремел он. - Не в коня корм. Не умею и учиться этой подлости не желаю!..

Он повернулся, вышел из кабинета, хлопнул дверью так, что задрожали стекла и по всему роскошному зданию, нарушая его тишину, отозвалось гулкое эхо, прошел большими шагами через коридор, лестницу, приемную и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки.

Его никто не задержал.

(продолжение следует...)

Высказаться?