Танцующая баба стала ласкать себя, медленно кружась на месте. Руки, как две гибкие змеи, гладили тело, теребили соски, нотом левая нырнула в пах. Баба закусила губу. Её лицо исказила стралдальческая гримасса. Хор запел громче, строже. Баба выгнулась дугой, суча ногами и, как показалось Димону, оторвалась от пола, повисла в воздухе. Тело забилось в конвульсиях. Хор запел что-то торжественно-готическое, держа высокую вибрирующую ноту. Димону стало очень страшно.
ОНА. Ты очень быстро.
ОН. Мы мало разговаривали, я плохо отдохнул.
ОНА. Еще раз сможешь?
ОН. Может, я отдохну?
ОНА. Отдохни. (Тянется за сухарем, лежащим на полу).
ОН. Отдохнешь с тобой.
ИСТОРИЯ СТУЛА ИЗ КРАСНОГО ДЕРЕВА или «Закат Европы»
Стул из красного дерева появился на свет в Шанхае в мастерской Ван-ю-шана весной, в канун китайского Нового года, на улицах трещали и взрывались фейерверки. Это были времена, когда Европа проламывала залпами канонерок глиняные стены китайских городов, будила тысячелетнюю Поднебесную от самолюбования, помогала китайцам избавляться от маньчжурских косичек и многочисленного чиновничьего аппарата. Молодые задорные ребята: англичане, немцы, американцы скорострельными винтовками внушали, что нужно Европе и Америке от Китая: хлопок, шелк, чай, дешевые рабочие руки для тучнения капитала.
...Недвижным, тяжелым кулем Дед лежал на своей ухабистой постыло теплой постели и жаждал — хоть бы чуть-чуть ветерка! Но постепенно и это желание таяло в духоте его болезни, как вдруг бесшумно растворилось окно и поток прохладного ночного воздуха ласково прошелся по его щеке. Дед попытался губами поймать нежную струю и поймал, но не «допил» и застыл в изумлении: на подоконнике «нарисовалась» огромная, будто подсвеченная снизу фигура: ноги — колонны, голова — светящийся шар. За этой фигурой явилась другая, третья, точно такие же, и все по очереди спрыгнули к Деду в комнату.
Встав в девять вечера, я принимаюсь, наконец, точить топор. Оселок, на котором я правлю лезвие, весь истертый и щербатый, дело свое, однако, делает хорошо, и правит так, что волос, брошенный на острие, режется пополам. Раньше я клал в карман ножик, коим рубят колбасы в мясницкой лавке, но после сражения на Литейной улице, которое учинили погнавшиеся за мной стражники, я стал брать с собой топор.
Имеет же человек право насрать на все…
Эстетика выгребной ямы, так волновавшая в детстве, представилась мне невольно…
Я всегда знал, что наша страна – немножечко это самое, и «русский дух» — капельку с этим привкусом.
Нет, зачем сразу с «привкусом»? Просто — с оттенком, вполне естественным, разве ж нет…
Потом я пошел на завтрак, ко врачу, на процедуры, на пляж. И в промежутках между скучных сих впечатлений все размышлял о том, что у каждого должна же быть в душе как бы своя Фьоренца, то есть такая шкатулочка с красотой.
При том, что коммунистическая идеологическая машина сделала немало для удушения на одной шестой части суши культуры, как таковой, она же породила своеобразный исторический феномен. Безжалостно подавляя любые проявления культуры национальной, не укладывавшиеся в рамки советского истеблишмента, она, эта машина, сама того не желая, создала наднациональную культуру, основой для которой и стал русский язык.
Дорогой Миша, он же Квадратов-Белый
Доволен ли ты разбором полетов?
Кроме нескольких слов Рудиса (из всей массы его постов), все остальное шелуха, которой ты обязан пренебречь.
Там веками настояны смолы
в можжевёловой чаше ствола,
под полуденный огненный молот
ржавый бок подставляет скала.
Там уполз в море мысом ящер,
в склон сыпучий оазис врос,
виноградный и настоящий,
из кривых тёмно-бурых лоз.
Там горчит запах хвои терпкий,
море в розовой пелене.
Затрепещет, минуя ветки,
Солнце бабочкой на стене.
Ах, прошу вас, не сочтите! Я смолчу - и вы смолчите.
Вы мелькнете, вы умчите - я лишь бережно коснусь.
Кружит вальс однообразный и поет, что все напрасно.
Вы бесстрастны. Вы прекрасны. Я опомнюсь, я проснусь.
Здесь мы танцуем монотонный стриптиз –
в кровь разрываем флаги собственных тел.
…страшное карканье черных громадных птиц.
…страшное тиканье. Где-то он есть – предел.
Киркоров был замаскирован
под крашеного талиба –
приклеенная бородища
поверх волосатых сисек,
торчащих через рубаху
пупырчатыми сосцами.
Но, несмотря на это,
его опознал ребенок,
пришедший на рынок с дедом,
чтобы купить колбаски,
ветчинки, сырку, сметанки
и диетический творог.
Заметил вечером - немного не в себе.
Поставил градусник: ну да, температура
Почти высокая, и герпес на губе,
И голова болит. И что литература,
Когда за окнами дожди, дожди, дожди…
Не топят осенью. О, если бы согреться,
Плотней закутаться, горчичник на груди…
Какое малоутешительное средство!
Звенит подземная пружина -
Иди, смотри.
Снаружи, может, все зажило,
А изнутри -
Я сам судья и провожатый
На поезда,
И ожидающий расплаты;
И в час, когда
Летят вагоны в незнакомый
Подземный лес,
Выходят каменные гномы
Наперерез.
Июньским небом правят облака –
Белёсый парус плещется на мачте
Рекламного щита. И город к сдаче
Готов. Неделя лета с молотка
Ушла на юг. В час пик за полцены
Распроданы бульварные скамейки.
Вчерашний день снимается в ремейке.
На старых декорациях весны
Осела пыль. Кружит по сцене пух,
В полёте соревнуясь с голубями.
И облака, прохладными губами,
Столице прикасаются ко лбу.
В вагонах – Мусор. Много. Например, один вагон просто-таки переполнен тюками с мусором. Кажется, эти тюки где-то очень долго, может быть, годами, лежали, и вот теперь люди (или не люди?) вдруг спохватились, погрузили тюки в этот дикий поезд и повезли. В других вагонах тоже мусор, в некоторых много, а в некоторых почти нет. Мусор не строительный, не обломки бетона и не куски кирпичной кладки, нет, он какой-то неопределенно-биологический, и, вполне возможно, содержит останки людей или животных или несъеденную пищу, какие-то очистки, и этого всего очень много и все это сильно и неприятно пахнет.
Внутри дома чего только нет. Например, огромный рынок. Входишь через старую покосившуюся деревянную дверь в подъезд, поднимаешься по широкой, полутемной лестнице, уставленной коробками и тюками, попадаешь в коридор, и там торговые ряды, куча народу, с потолка свисают какие-то тряпки, все завешано тряпьем, как на обычном вещевом рынке, только тут очень темно, тесно, идешь сквозь суетящуюся толпу, и твоего лица касаются свисающие сверху тряпки, народ галдит, туда-сюда носятся вьетнамцы...
На окнах занавески и так называемый “тюль”, обязательно должен быть тюль, чтобы было все время темно. Занавески можно отодвинуть в стороны, но тюль отодвинуть не удастся, он прикреплен к многочисленным маленьким железным штучкам, которые, в свою очередь, прикреплены к так называемому “карнизу”, они, эти маленькие железные штучки, по замыслу их создателей, должны легко скользить в пазу карниза, но замыслы создателей потерпели крах, и маленькие железные штучки не скользят, они застревают в кривом и ржавом от времени пазу, и ничего невозможно поделать с этой пеленой, вечная бледная пелена, за которой медленно шевелится мутно-зеленая масса зеленых деревьев.
# РОДОМЫСЛ
Авторов журнала "РОДОМЫСЛ" представляет гл. редактор Владимир Пимонов
ПЕРЕВОДЫ ИЗ БОЛГАРСКОЙ ПОЭЗИИ
Вьетнамской водкой средь софийской ночи
Мы заливали речи, скатерть, очи,
"Фемины" дым вился как дамский бюст.
Блистал очками Виктор Самуилов,
В нем интеллект, как бы турбины "Илов",
Гудел, струясь сквозь переборки уст.
Слышишь скрипы и скрежет?
Это тешится нежить
В чащах непроходимых,
Где еловый заслон
Перепутан как космы
Юной девы, что в косы
Еще утром не спрятаны,
Не отпущены сном…
Ты говоришь, за той горой?
Пойдем, проверим!
Пойдем, посмотрим, как прибой
Косится зверем,
Как на песок из темноты,
Приходят волны,
Как мы хохочем из воды,
На месяц полный.