Не только люди – глядишь, моря,
глядишь, не только моря, не только
миры над нами, они не зря
светили столько, глядишь, моя
любовь уходит, слаба заколка...
Александр Житинский:
Привет всем!
Кому интересно, я завел себе в ЖЖ журнал одного автора.
Называется "МассоЛит". В основном, мемуарного характера, но не только.
Обложка первого номера со всеми ссылками здесь:
http://www.livejournal.com/talkpost.bml?journal=maccolit&itemid=178283 Там же можно оставлять отзывы.
# Оставляющие След
СКАЗОЧКА ДЛЯ ЗОННЕНШАЙНА
мой поздний человек теперь уж не спеши
гляди в окно гляди весь штетл нынче в сборе
сплошные колпаки! в тюрбанах - ни души
гуляет ветерок в мечети и в соборе
Мы построили город, а в городе этом печаль.
И не те здесь деревья, и люди не те. Почему?
Ах, вопрос бесполезный. Сирень бесконечно мне жаль -
Сиротливые ветки к ночному приникли окну.
себя врачуй, прикладом улещай,
потом труби в трубу, пищи в пищаль,
дожди, пока сползутся инвалиды,
и снова, чередуя огнь и хлад...
не мне тебя учить... надень халат,
смешай коктейль, послушай из "Аиды"
Я бы пожелал читателю добраться до этих строк через предыдущие вещи, чтобы почувствовать укол в сердце. Примерно, о таком катарсисе - о приведении вселенной в равновесие и рассуждал Аристотель. Интонация - ее свобода, ее разговаривающая шатающася жизнь, - становится как бы полем, почвой рождения того самого, долгожданного прояснения.
Камень диктует свойства изделия, а не воля автора. И кажется, что тот же материал пустить бы в дело, например, для крупной формы, что если бы было у автора целей на повесть, то этот благородный материал был бы использован по-благородному. Не был бы "пущен на бляшки".
Будущее зарастает ряской и камышом,
Прошлое бьёт хвостом у памяти на крючке.
В радиусе касанья - зрительно небольшом -
Вечность трепещет, словно тающий свет в зрачке.
Гаснут врасплох витрины и голоса цикад.
Тени людей шагают, не разнимая рук,
По коридору полдня. Небо идёт на спад.
И, описав над нами предвосхитимый круг,
Если прежде сочинители таких текстов в основном пытались копировать Бродского (про которого я как-то сказал, что он научил графоманов говорить подобно тому, как Ахматова научила говорить женщин), то теперь в моде, кажется, верлибр. Что ж, в этом можно достичь даже некоторого профессионализма. Но это не то, что мне может быть интересно. Писание вилами по воде может быть занятным, но я никогда не забываю о мнемоническом происхождении поэзии. Она родилась из потребности запоминать, и она должна запоминаться.
# Седьмая Вода Составители и попечители раздела: Masha и Ирина Дедюхова
ЗОЛОТО, ЛАДАН И СМИРНА
Меня пытались остановить. Свирепые, с бешено сверкавшими зрачками, беснуясь, выскакивали из засад. Их вопли заглушали страх, их лица краснели, точно иссеченные крапивой, - теперь их клюют стервятники, для которых глаза - лакомство…
И в холод, и в жару я шел, стирая подошвы, перепрыгивая через собственную тень, однако меня опережали сомнения
Но жизнь закусывает мед перцем. Однажды на Игната напала хворь - в языке
у него завелись кости, и он смолк, боясь, как бы тот не повернулся в
ненужную сторону. К тому же у него ослабела рука, его гласные стали пускать
петухов, а согласные трещали кузнечиками. И его отстранили от дел. Теперь он
горбился у печи, ворочал кочергой угли и, как все старики, слушал упреки
детей. Обступая его вечерами, они, точно побитые псы, шевелили ушами,
нарушали тишину молчанием и, говоря невысказанное, обиженно кривили губы...
А Кондрат жил уединенно. Собаки мочились на его ворота, которые никогда
не открывались. Тут, в медвежьем углу, он понял, что любой поступок только
грех другого поступка, что их лестница не может вести ни на небо, ни в ад, а
упирается в бесконечный тупик...
Старость непростительная подлость, а старик – существо, согласившееся с подлостью, сам виноват. Время придумано, чтобы спихивать людей в яму и замещать другими. Люди в большинстве своем ненормальны – убегают от себя, время подсовывает им дорожку, они по ней, по ней… Нормальный человек должен жить, где хочет, среди своих книг, людей, деревьев, слов… Не подчиняться, пренебрегать временем
- Что ты собираешься сделать? – настороженно, словно держа, без чеки, тротиловое яйцо, спросил он.
- О, если тебе интересно, - трагически заговорила она, я стою у пожарной лестницы мед. общежития, сейчас я положу трубку, поднимусь на крышу, и, скинув, эти, замучившие меня обноски, сброшусь вниз. Ты думаешь, зачем я звоню, за чем отвлекаю тебя от дел? Да просто, ближе тебя у меня никого не было, и нет.
«О чём это она?», - подумал Николаев.
Железнодорожник спрятал свисток в карман и пошел мимо меня.
- Сорри, - крикнул я.
- Was?
«Пидарас», - подумал я.
- Инглиш? Андестенд инглиш?
- Nein.
- Окей, - я вздохнул и полез за сигаретами
Я погружалась в его стихи, старательно переписывала их тонкой кисточкой по рисовой бумаге, вырабатывая почерк, преодолевая отчуждение, сопутствующее привыканию к новой жизни, такое зримое под нескончаемым тропическим ливнем, что расползался плесневым пятном в левом углу комнаты, стекал с равнодушных, пластиковых пальмовых листьев за окном, силился погрести меня под тяжестью серых дней. Ли Бо и чуть позже Ван Вей помогли пережить мою первую, такую холодную и неудачную, безденежную уханьскую зиму.
Манекенщица (с ненавистью): Вы знаете, каково жить на свете красавице? Вы знаете, как это, когда тебя все хотят. Когда они скользят своими взглядами по твоим ногам, когда эти сальные взгляды раздвигают твои ноги и входят в тебя, когда ты понимаешь, что впустила в себя тысячи, сотни тысяч таких взглядов… Когда вдруг ты начинаешь течь от такого количества вечно подсматривающих за тобой глаз… бегающих, скользких, упругих… Они преследуют тебя в ресторанах, в проезжающих мимо автомобилях, в телефонных проводах, в дружеских компаниях, даже во все, сквозь сон, через явь и бред жизни… И все они хотят одного – раздвинуть твои ноги, выпотрошить тебе кишки, выпить тебя, как бутылку их любимого, вонючего, сраного пива.
…Банальная дверь квартиры, крашеная в дремучий бордовый цвет.
Перед тем, как нажать на кнопку звонка, я помедлил. Только теперь, почти с «замиранием сердца», почувствовал я, что нахожусь, в сущности, на пороге запретного.
Что началась – судьба?..
Я была стилистом на фотосъемках. Мы снимали порнографию. Причем фотограф, с которым я работала, специализировался на съемках для журнала "Big Ass"- поэтому я придумывала наряды и накладывала макияж огромным, по-американски жирным теткам. А, ну да, забыла сказать - я тогда жила в Нью-Йорке.
Когдa Сидоров был ещё молодым дедом, он пытался делать подарки не только в Новый Год, но и на Восьмое Марта или просто по вторникам. Это получалось смешно и нелепо или не получалось вовсе. Поэтому, лишь когда на улицах появлялись Деды Морозы от различных организаций, Сидоров безбоязненно присоединялся к ним.
Митрич лежал в душевном заведении очень давно и недолго, но был колот сульфазином куда след, да и за что след, ибо непомерно по молодости лет выкобенивался перед кем ни попадя, не имая сраму и не ведая меры. Типа я тут Каин и Манфред, а вы все лишь материал для моего небывалого творчества, причем плохонький, залежалый, так что неча мне тут. Дитя я дескать и ангел, но одновременно и дьявол, и руки прочь, а то укушу. О Уголино, кричал невпопад, но вслух. Кстати, и кусал не задумываясь
ЗАПИСКИ ГУВЕРНАНТКИ
В большой трехкомнатной квартире третью комнату занимали еще одни соседи, у которых была девочка лет 9.
Когда я уходила, все обитатели квартиры выходили в длинный коридор - прихожую, становились в шеренгу и хором говорили:
- До свидания, учительница!
ЗАПИСКИ РЫЦАРСТВЕННОЙ ДАМЫ
Фикусы все завяли. С этими гостями одни убытки, одной квашеной репы сколько сожрут. Заказала сразу три гроба про запас - оптом оно дешевле. Когда привезли гробы, дядя как-то странно передернулся. С чего бы это? Вроде бы я стараюсь вести себя как положено благородной барышне. В лесу встретила шайку разбойников и немного отвела душу, а то совсем невмоготу.
http://www.dinky.net/lv/
Сетевой автор-трансвестит, скрывающийся в Амстердаме под именем "Лариса Володимерова" и известный главным образом своими публичными приставаниями к Л.Делицыну и М.Кононенко, издал свой новый роман "Соучастие", где в первой и пятой частях рассказывает о своих сначала лесбийских, а затем еще более извращенных похождениях. Тем не менее, роман интересен историческим материалом, прежде хранившимся в тайне, а также непривычной стилистикой. Роман разбит на условные части для удобства сетевого прочтения.