Но оказалось, от остановки к церкви ближе всего через меня ходить. И началась беготня, мне это ни к чему... Cо всего города бегут. Толпы, и все мимо, мимо... Лица в землю, глаза в себя... Раньше никто не ходил, теперь эпидемия. И все через меня – весь город стремится лбы расшибать. Люди странные... Ходят через нас по диагонали, по касательной, не трогают, не касаются... Рядом кошка сидит, пришла неизвестно откуда, впалые бока, вижу – не ела много дней. Никогда не накормят зверя... Я спрашивал у одного, он говорит – «у них души нет...» Может и нет, но что с телом делать, оно еды требует... Не слышат, бегут к своему богу, пекутся о собственной душонке, спасти ее, спасти... Ни деревьев, ни трав, ни зверей не замечают... спасают свои души. Церковные люди.
Леня Быков по кличке Бычок учился вместе с Турком в школе для умственно отсталых. Турка туда определили год назад: по словам их классной руководительницы Ады Исааковны, за избиение одноклассника в "особо извращенной форме". Особо извращенная форма выражалась в том, что он пару раз макнул несчастного головой в унитаз. "Как ты мог так поступить с мальчиком, который носит такую фамилию? - восклицала возмущенная классная, вызывая недоумение Турка. Фамилия была ничем не примечательная - Гумилев. Даже гнусная какая-то фамилия, по мнению Турка. Позже он узнал, что один известный поэт носил такую фамилию. Он специально пошел в библиотеку и взял книжку стихов этого поэта, после чего пришел к выводу, что не раскаивается в своем поступке. Так из-за Гумилева Турок попал в школу для дебилов.
Поэтому, когда я говорю о любви, то ты думаешь, что ты все знаешь, ты сразу же представляешь себе картинку, у тебя все разложено по полочкам, ты ухмыляешься: плавали-знаем. Я не хочу сказать, что ты не прав. Просто это другое положение переключателя, другая система координат. Есть координаты цинизма: выбор, привязанность, взаимопонимание, хороший секс. Есть альтернатвные координаты: любовь, милая, я хочу тебя видеть. И нет матрицы перехода. Есть только щелчок.
Бросив кошке прямо на пол мокрую склизлую мойву из холодильника, девочка намазала кусок черного хлеба томатной пастой из железной банки и пошла в детскую, где плюхнулась животом на кровать читать книжку Александра Беляева. Почитав немного, Маша достала из портфеля светофор, который уныло ронял тяжелую голову с белого тонкого стебля, и попробовала усовершенствовать конструкцию, запихнув в трубчатую светофорью ногу картонную полоску. Светофор стал смотреться лучше, но теперь падал весь целиком. Девочка сердито отодвинула его в сторону и принялась писать в тетрадке примеры.
ГАЛИНА. Да пропади они пропадом, эти духи!.. КИРИЛЛ. Одеколон. ГАЛИНА. Плевать на него я хотела! Правда! Дура я, дура! И шум этот был ни к чему! Клиент сейчас идет такой нищий, такой никудышный, ему все запахи до лампочки! А раз так, значит, и не нужны мне никакие духи. КИРИЛЛ. Одеколон. ГАЛИНА. Не нужен.
- Слишком много в тебе материального, Стасик - выговаривал Адамову Петров, - ты, наверное, гегельянец - и слезы беззаботного веселья выступали на его глазах. Адамов не обижался на приятеля, потому как был добрым. Он уважал, ценил Петрова и всегда старался брать с него пример. Материального в Адамове было ровно столько сколько надо, просто рассеяность и некоторая растрепанность идей не позволяли ему концентрироваться в необходимой степени... Мысли захватывали его, а не наоборот, как полагалось для индивидума его ранга.
В детстве мне очень нравилось, когда на часах одни нули. Но я никак не мог дождаться, когда они появятся – засыпал. Потом совсем забыл, как было интересно. Знаешь, как будто времени нет совсем. А в том месте, куда мы ехали - ни широты, ни долготы. Как будто нет пространства. А вместо него – буй фарватерный и океан.
Я споткнулся обо что-то перед дверями лифта и упал, несколькими секундами позже почувствовав нестерпимую боль в запястье. Я вскрикнул, но тут же умолк, ибо то, что я увидел, вызвало у меня гораздо больше внимания, нежели ушибленная рука. Это был мой отец. Нет, он не лежал, он стоял на коленях и что-то бормотал. Он был сильно пьян, я поначалу даже не услышал его сдавленного, глухого голоса, от звучания которого веяло нестерпимой тоской и убогим сумасшествием. Теперь мои глаза уже немного привыкли к темноте, и я мог видеть его остановившийся взгляд, устремленный на двери лифта, его мерно покачивавшуюся голову, точно это был маятник; отец поминутно крестился, и его морщинистые дряблые руки при этом сильно дрожали, точно в ознобе. Он молился... молился на двери лифта, как на Бога, руководимый тупым упрямством таинственной, самому ему непонятной истерии.
Утро началось с телефонного звонка. Я нашарил сотовый и, когда поднес к уху, чужой мужской голос потребовал, чтобы я срочно перезвонил комбату. Я кивнул и отключился. Какое-то время я лежал, собираясь мыслями, потом понемногу стал приходить в себя, и вдруг вспомнил, что не знаю ни какого комбата. Опять ошибись номером. Эти ошибки начались примерно с начала декабря. Началось с того, что я получил СМС-ку «БОЙЦА ПОКОЦАЛИ». Потом по ночам меня стали вызывать «подъедь разобраться». Я отвечал, что скоро буду, и ложился спать. Потом меня спросили: «рыжую или Наташку», я сказал: «давай-ка уж лучше рыжую». Как-то, позвонили и сказали, что все уже ждут, и я ответил, чтобы без меня не начинали. В конце концов, я отверг пару невнятных просьб, на кого-то наорал, кого-то послал... И вот теперь меня вызывали к комбату. У меня было ощущение, что я нахожусь под шахом. С приятными чувствами я пошел умываться.
У него были свои затруднения. Зимой он был отозван из Кантона ввиду закрытия направления. Это не значило, что Коминтерн свёртывал китайский театр, как раз наоборот, там открывались другие направления, где действовали свежеобученные молодые люди, с которыми он, понятное дело, не входил в "соседство". Он мог рассматривать себя как высокоспециализированный разведовательный прибор, к примеру, модели 111-38-К. Новые модели ложились на производственный конвейер, наподобие истребителей, каждый год. Прежнюю модель могли оставить в действии, но могли и съактировать. Например, его персонально переместили (на время, в устном порядке) в отделение вредительства. Получить постоянное назначение туда было хуже, чем заболеть раком. Он опять почувствовал толчки в сердце. Почему не пошёл в лётчики-испытатели? Ордена крупнее, а смертность ниже.
Называя слона козлом, а козла слоном, и так далее: хрен - морковкой, Наташу - Люсей, мы летим фанерой, вернее, скользим бревном по тропе метафор, символов и аллюзий.
# Рубрика ПЕРИПЛЫ. Олег Горшков представляет авторов проекта POEZIA.RU
# ПЕРИПЛЫ: «ЛИРОLEGO»
Периплы №24 - АНОНС
Вопреки обыкновению, попробую сделать не то, чтобы обзор, а небольшую аннотацию выпуска «Периплов». В разделе «ЛИРОЛЕГО» восемь имен, восемь авторов, восемь, как мне представляется, очень настоящих, замедляющих привычно-беглый, поверхностно-скользящий взгляд сетевого читателя, стихотворений...
Где сохнет от тоски и обжигает - глина, у вечности во рту - молитва и малина, раздвоенный язык. Не жди меня домой, рыбацкий человечек, и подтвердит любой сверчок-автоответчик, - меня ведет дневник.
По волшебству, по уговору Храбрец накажет подлеца; Ждать после третьего повтора Уже недолго до конца. Двенадцать бьет - напиток редкий Ума добавит простаку, И Золушке возврат каретки Откроет новую строку.
Лишь только прусаки оставались интергравитационными тварями. Одинаково ползали они по обеим полам и стенам, все также, убиенные, липли к месту преступления и, постепенно разлагаясь, исчезали. Мухи же существовали двух разновидностей. Хомко часто развлекался тем, что, убив у себя на полу муху-тормашку, следил, как ее сплюснутый трупик падает вверх, словно душа усопшего. И это наводило его на философские размышления относительно того, где же находится Небо тормашек?
Так лови же слово, пока оно где-то здесь. Мы же оба помним — недолго живут слова. Разобьется чашка, покатится голова, а посмотришь в зеркало — ты уже в нем не весь.
спустя десяток лет она по жизни отрезвев сказала я блядь ни хрена был нужен разогрев чтоб мой летальный аппарат позволил мне летать грешно идти путём утрат я лебедь а не блядь и вот теперь в глуши осин берёзок и ольхи она одна и я один и ей пишу стихи
И придумал я так, значит. В праздник большого Нестояния, когда святой Алгерыч на землю упражнился, и когда вся деревня за большим столом собралась, подгадал я так, чтобы рядом с Тухой сидеть. А пришлось мне для этого Шошке Прышлому, который с Тухой сидеть задумывал, зубы свои продать. Зубы у меня хорошие, а у него гниют быстро – вот и будет он мне их по необходимости выковыривать и в пасть себе заковыривать. У нас таких заковырками зовут.
Ты тронешь лады, а в ладонях ни звука - Лишь воздух, откуда таинственным трюком Сцедили всю музыку: пчел, колоколен, Скрипучих качелей... И ты обездолен...
Его пытались оболгать и в смерти, но в Латинской Америке трудно хранить тайны, зато там легко рождаются легенды. Почти все, причастные к смерти Гевары, недолго после этого прожили. Происки кубинской разведки или «проклятие Че»? Могилу так и не нашли. Раны не сосчитаны. Последним доказательством его гибели стали отрезанные руки. В него стреляли после смерти, в самом прямом смысле. Че Гевара до сих пор жив, и его биография, ставшая бестселлером – лишнее тому доказательство.
Клод Симон (писатель, нобелевский лауреат), когда роман Гийота остался без награды литературной премии «Медичи», в знак протеста вышел из состава жюри. Очень расстроился Клод Симон: как же так? Ведь когда «подросток сосёт залупу», и когда «член тычется в жопу Ваззага» – это так ошеломляюще ново. И публикация этого крайне важна. А премию не дали. Как после этого не подчиниться? Не согласиться с тем, что в этом что-то есть? Может, и правда, это «ошеломляюще ново»? И публикация этого крайне важна?
КУНСТШТЮК С ПОДОГРЕВОМ, или А ПОЧЕМ НЫНЧЕ «БУКЕР»?
Конечно, легче всего было бы объяснить феномен получения «Букера» не лучшим романом Аксенова (и не лучшим романом в шот-листе вообще) председательством в жюри В.Войновича. Не грубое, конечно, «рука руку моет», а романтически-поколенческое: «возьмемся за руки, друзья».
Короче, без рук в этом милом деле, как видно, не обошлось. Однако дураку стороннему наблюдателю (каков аз есмь) все же хоцца прозревать сквозь пену житейскую и более глубокие смыслы и тайны… Все же это лит-ра как-никак, мать ее так…
Дело и в самом деле мне представляется не столь односложно-однозначно объяснимым.
Пытался даже рассматривать в салоне людей, но, как назло, глазу зацепиться было не за что. И вот я начинал уже клевать носом, как вдруг среди всей этой враждебной серости и слякоти в автобусе материализовались две девочки-близняшки лет двенадцати – в ослепительно белых шубках и оранжевых вязаных шапочках, как два живых апельсиновых сока, – и с такими блаженными лицами, что за их душевное здоровье трудно было на сто процентов поручиться. Девочки стали друг напротив друга на средней площадке, и пока я за ними наблюдал, корчили рожицы, строили глазки, лукаво улыбались – сами с собой, будто кроме них не только в автобусе, но и на всем белом свете никого никогда не существовало. Они даже держались не за поручни, а друг за друга, все ухмыляясь и подмигивая, подмигивая и ухмыляясь. Мило, мило.
Чуть смещается точка наблюдения. Сквозь переплетение листьев и веток — косой дачный сортир. Дверка в нем хлопает. Звук напряженного выжимания из себя. Вдруг треск, сортирная стенка падает, как картонная. Крыша валится на сторону. Вид Феди, бронзового снизу по пояс. Он удерживает скосоебленную крышу на манер атланта и отчаянно открывает рот, очевиднейшим образом матерясь. Но веселая и лукавая мелодия «Тойа май» не дает зрителю различить сложносоставленные слова родной форсмажорно приподнятой речи. Лицо бабушки, совершенно вытянутое, густые брови под самыми букольками.
Сложным, таинственным образом дворники связаны с погодой, словно деревья или камни, или крыши, или стены домов, или растрескавшийся асфальт во дворе, где копится влага. Мы вот можем весь день находиться дома и даже не заметить, какая-такая погода там, во дворе. А они все чуют, словно собаки. Темно еще, но снег падал всю ночь, — и они уж скребут лопатами. Или еще алый рассвет, а они уже шваркают метлами в буроватой комкастой пыли.
В холодильнике ничего не изменилось. Только появилось большое резное кресло, обитое черной с золотом тканью. Кресло ему не понравилось. Он снял с мертвой Ольги ворох полиэтилена и увидел умершую от холода розу, опавшую и жалко сплющившуюся. Розу Лео отшвырнул в угол. Потом установил этюдник и закрепил на нем подрамник с холстом. Краски придется забирать с собой, чтобы не промерзали, а этюдник пусть стоит тут, пока он не окончит работу. Да, это работа, всего лишь работа. Пусть необычная, неприятная и угнетающая, но нужно потерпеть.
А сердце теперь ныло всё чаще, все страшнее было глядеть в сторону ребенка, играющего на полу с деревянными чурбачками. Однажды старик вырезал ножиком ему уточку да лодочку, пустил в кадушку с водой, позвал Ваняшку. И краем глаза поймал в темной воде отражение — не детского лица… Да и вообще, не лица, вроде. Мальчик ручки в воду сунул, разбил отражение, морок исчез, но не забылся.