у стены не боясь смерти воробей расклевал крошки нарисуйте кота дети подарите его кошке пусть гуляют вдвоём с кошкой по кирпичной своей кладке в одиночку гулять тошно а вдвоём даже здесь сладко
У нас тут не воруют почти. Убить по-пьяне кого это да, А спиздить, то разве если ничьё. Один раз только у меня джинсы с верёвки Так и то думали, что я умер. А если умер, то джинсы ничьи. Нахуй мне джинсы-то, если меня нет самого. Я же не буду носить их, ну.
Пусть каждый, обнаживший ятаган, допущен Всемогущим к сапогам - не миновать ему своей юдоли: в раю уже разостлана кошма, забвением закончится кошмар, и ветви сада спрячут всех от боли.
...Снег пасхальный – блажь? обмолвка? время, сбитое в строфе? Улыбается неловкий часовщик стихов и сфер... Что-то в музыке качнулось, смолкло, вспять пошло, и вот утомленной дельтой улиц снег медлительный плывет
Продут насквозь и вытерт, как пятак. За так отдам, за чёртову понюшку и улицу, и площадь, и кушак моста через разбухшую речушку. Ночное небо встанет в полный рост, толкнёт рукой щекастые балконы – отдам свой город, ливнями насквозь прошитый, словно боговы ладони.
Может и я той же грязью раскисну… Родина мира и гимна с ранья если подвергнет кого остракизму - живо напомнит копилка-свинья. Денежка к денежке - лета приметы: пруд "эскимо" камышовым оброс, дамы, по пояс в воде, и валеты, и виноградные косточки слёз.
Проснулся Лин в трепещущей полутьме, весь мокрый от ледяного ужаса, и Гвоздик — тоже задрожал и захныкал тоненьким щенячьим голоском и потеснее к Лину прижимается. Красный неяркий свет зловеще сочится в дверные щели... Кто... кто там?.. Растворилась дверь и в сарай с фонарем в руке вошел... Мусиль. Ничего страшного, всего лишь Мусиль, плешивый толстый Мусиль... Но ужас не проходил, более того: и на лице у трактирщика читался великий страх, а губы... как у него губы-то трясутся... И вроде как слезы в глазах. — Идем. Лин, вставай, мальчик, беда. Плохи твои дела. Идем.
Чем старше я становлюсь, тем бОльшие пустяки лезут из памяти в голову. Например, деревянные тарелочки и две трости с загнутыми концами, — все это такое расписное, с гравировкой-резьбой, и все это цветов янтарных, болотных. Телесно-природные (лесные) оттенки. Эти вещи я видел в детстве у моего друга Ники. Тарелочки висели на стене, тросточки зацепились навек за зеркало трюмо, и их нельзя было трогать, до того они были хрупкие, словно из песочного теста.
Половина двенадцатого. Выползаем на чистую лестничную площадку. Соседи мои — сплошная политкорректность. Про меня, естественно, знают, однако здороваемся. Амбал из восемьдесят седьмой ходит в черном и портупее, но регулярно чинит комп грудастой еврейке из восемьдесят девятой. Может, он уже запланировал ей в час «икс» дырку в лобешнике через плевок монитора? Но оба пока улыбаются. Лишь бы не этот пизданутый ботан с пятого со своим спаниелем, этот унылый очкастый хмырь! Он и в час ночи может выползти пса выгуливать. «Нечисть к нечисти…»
Сегодня смотрел его фотографии. Грубое мясистое лицо стало вроде бы кротче выцвело. Две недели назад еще ничего не зная я просматривал фотки я хотел глянуть на свою мастевую харю среди всего этого среди его и я вдруг тогда как споткнулся. Хладом от фоточек нанесло, а как он требовал чтобы я уничтожил их при одной при нашей размолвке господи я ведь при каждом шаге на каждом слове ведь лгу ведь сейчас господи -
Сейчас он бродит между адом и раем и смотрит на нас всех от которых в которых с которыми. Перед смертью он завещал не говорить Бондаренко он называл меня по фамилии даже не подумав что все мы его клиенты лаверы и прочая шантрапа что мы все может тоже уже на вот этой его галере где волны выше колен уже, мутно хлещут холодные. Он думал о своем реноме. Какое величье духа!.. Какая самозабвенная страсть к себе… Нету сил сукой его назвать, - вослед, и дальше, по ходу дела…
Ах, ли-и-и-фики пошить! Об чём речь! С превеликим удовольствием! Один, два? Два! Из чего желаете?.. Само собой! Фасончик прежний?.. Шо вы?.. Какие дела? Всё отложу, а для Мусечки Петровны выложусь поперёк усех сроков! О деньгах не смейте даже думать!... Будет вам меня благодарить... Чай, не чужие! Покойный мой Сан Саныч бывало говорил: “Мусенька нам вторая дочка!” Да-а-а... Царствие ему небесное... Я?.. Да шо я?.. Наше житьё-бытьё обычное... То о Зинке беспокоюсь, то о внуке... Витёк вот купил новую вольву, так проблема с гаражиком! Сунулся за разрешением в мэрию, а ему: “запрещено постановлением”. Вы же знаете, зятёк мой мужик обстоятельный... Ну, пошёл к одному, к другому... Так не поверите... Слушать не хотят... Напуганы вусмерть после Дёмова... Как же не переживать? Витёк по ночам не спит. Всё машину выглядывает через окно. Давление у него подскочило... Вы поможете?..
Но однажды он пришел домой и решил написать роман типа "Войны и мира", точнее - как "Анна Каренина", только лучше с художественной точки зрения. Он как-то неосознанно об этом подумал, не против Льва Толстого, - однако так выходило по его невнятным прикидкам, что именно в русле Карениной у него будет произведение. Пришел, значит, домой и сразу стал искать ручку, чтобы записать роман. Но одну ручку он не нашел, другую тоже не нашел, а где лежит третья ручка, синего цвета, он никогда и не знал. В четвертой ручке не оказалось чернил, еще в одной, в шариковой кончилась паста, и только бумага царапалась вместо начала романа: все, мол смешалось... Карандаш был поломан, одна ручка почему-то била электрическим током, а еще одиннадцать ручек и перочинный ножик забрала его бывшая жена, когда уходила навсегда.
Он уехал, а ты осталась. Одна. В его доме. И в непонятках. Ты тут не живешь. Но сейчас – три ближайших дня ты живешь тут. Потому что он уехал. И ты можешь три дня делать, что угодно. Однокомнатная квартира, где каждая комната – тайный кабинет Синей Бороды. В первую очередь, ты надеваешь его рубашку и трусы. «Влезть в его шкуру» – кажется, это так называется. В шкуру, в книжный шкаф, в холодильник, в бар, в ванную, а на десерт – в компьютер. Упаси бог – не в почту, не в аську. Так много лишнего тебе не по карману. Но выбор кино и музыки тебе скажет больше, чем личные записи и приватные разговоры.
А у Вас разве не будет ко мне вопросов? – спросила женщина. Да какие вопросы, пока не увидим, друг друга, вопросов не будет – обнадежил он. А это ничего, что я другой национальности? Ничего-ничего, был бы человек хороший, - ответил Евгений, а сам подумал – что это за национальность такая, негритянка, что ли? Кореянка, наверное, или чеченка.
Зато, мама, у меня была толстая евочка с круглым рыжим пуделем. И я с нею украдкою спала. Это именовалось любовью. Любовь та всячески облагораживалась. Для нее придумывался фрейминг . У евочки была мама доктор и куча обязанностей по дому. Евочка не имела вредных привычек. А бабушка евочки была безысходной. Неподвижно.
Если кратко сформулировать их горестное резюме, получилось бы: «И на что (на кого) только государство деньги тратит!» И это выдали превосходные, умнейшие ребята, которых я уважала… Вполне можно было бы впасть в глубочайшую депрессию… Увы, в силу некоторых врождённых свойств, на это («даже на это») я не способна. В том критическом горниле, через которое меня протащили оппоненты на предзащите, мой нос уловил некоторый обман, налёт игры, в которую мы играли с Лёликом, игры-«наоборотки». Я почувствовала, что и шеф не очень хочет меня угробить, что он просто решил как следует натаскать свою «свору», оттренировать у своих ребят специфические навыки, необходимые для научных полемик, - хотя бы и на мне… Почему бы и нет? И я энергично отгавкивалась, разнообразно доказывая оппонентам их глубочайшую неправоту и свою научную состоятельность.
Когда Сильвия привела меня в дом, Лорен отнеслась ко мне враждебно. Ей было тогда шестнадцать. Сильвия делала вид, что ничего не замечает, а мне объясняла, что её дочь становится женщиной и явно ревнует к мужчине, который ей самой нравится. Моё положение от этого не делалось проще. Лорен хамила и ехидничала по поводу моей внешности, одежды... Однажды утром она зачем-то зашла в нашу ванную, когда я принимал душ. Не знаю, что ей там понадобилось. Я оторопел, а она с нескрываемым интересом разглядывала меня... Потом подняла глаза... Я всё же пришёл в себя и, развернувшись к стене, потребовал, чтобы она немедленно... После той сцены Лорен изменилась. Она постоянно пыталась мне услужить. “Не иначе, ты своей свирелью заколдовал мою дочь”, - подтрунивала Сильвия. Её прямолинейность иногда приводит меня в замешательство.
Хорошо было видно, что зад машины прошит автоматной очередью, причем пули как-то вспороли железо, видимо, очередь была выпущена под большим углом. Стекло со стороны водителя было разбито вдребезги, остальные, затемненные, были целые. Калибр семь-шестдесят два, - отметил я про себя, - уж больно большие отверстия от пуль.
# Седьмая Вода Составитель и попечитель раздела: Masha
Прогулки с И.Бродским по матрасу
Если бы мы спокойно сели, да все эти их правила выписали, да на меня примерили - то сразу бы стало понятно, что на роль его жены я никак не гожусь, по многим пунктам. Например, формула для возраста давала какое-то неприятно большое расхождение, указывающее на близость следующего развода и необходимость вскорости начинать поиски с самого начала. Чуть ли даже не прямо с развода и следовало бы начинать... Опять же с интеллектом возникла проблема.
Как я вместо председателя Центробанка убил премьер-министра, или Изабель
- Почему? - ни с того ни с сего спросил мент, который сидел за рулем. - Потому что я одет в желтый пиджак, зеленую рубашку, синие штаны и красные кроссовки, - ответил я, - а мне хорошо известно, как относится милиция к заявителям, которые являются к ним, к примеру, в подштанниках и с бумажной иконкой на шее. Я мог вызвать у вас недоверие своим внешним видом. - А так ты вызвал доверие? - хмыкнул мент за спиной. - Ты зачем дверь ломал?
Этот текст с блеском опроверг штамп постмодернистской эстетики о смерти автора. Роман явно распался на две части. Первая часть, где Сорокин остался в близкой ему стихии литературной традиции (жив, жив оказался пересмешник и наследник «большого стиля», удивительно влил он новое вино в истрепанные мехи!), — ЗАХВАТЫВАЕТ. А вот там, где упорный поклонник ранней советской фантастики попытался играть по ее нотам, — увы, увы! Живая плоть повествования обмерла сухой, отвлеченной и мало увлекающей конструкцией.
В любом случае, нет ничего удивительного, что с «Пути Бро» читатели разбрелись по пласт=массовым (цвета слоновой кости) капищам господина Пелевина.
Ну, что книжка будет неуспешной, опытный редактор мог бы сразу понять. Уж больно старомодно-дамисто пишет авторесса: повествование от лица «души» Штрауса с привлечением теории перерождения. При этом душа композитора мыслит и видит совершенно почему-то по-женски, сладостно и шаблонно. И дежурное это сюсюканье, — не знаю, может, в эпоху славы Лидии Чарской еще как-то и прокатило бы. Но сейчас?..
А все же книжка эта по-своему ценная. Потому что кроме не шибко удачной литературной любительщины содержит в себе массу занятных сведений, часть из которых собрала сама автор, хотя в этом кропотливом процессе своему литературному стилю, увы, она все же осталась верна. Чего только стоит ее миленький оборотец об одном умершем владельце артефакта: «а он вот взял да и помер»! Нелюбезный такой…
Безусловно, это одна из позорнейших страниц в истории творческой нашей интеллигенции, которая превосходно показывает всю пошлость ее претензий на духовное и моральное фюрерство. Вряд ли литераторы, даже такие далекие от реала советской жизни, как А. Толстой, не понимали, что их отправляют на каторгу. Но желание быть обманутыми оказалось слишком велико, — ибо страх и искус были так существенны…
«С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Вина. Шоколад. Коньяк» (А. Авдеенко. Отлучение. — Знамя, 1989, № 3, с. 11).
А на Киевском вокзале в это время умирают сбежавшие от голодомора «хохлы»…
Я не буду разбирать сборник «Сумерки», не буду рассматривать отдельные стихотворения. Я хочу показать, что мышление поэта и человека Баратынского, мышление ультрасовременное, более относится к веку ХХ1, чем к Х1Х и потому читать-то его только теперь и будут. Иосиф Бродский как последний гений культурологической эпохи почувствовал это очень точно.
Но возьмем в руки хотя бы первый номер. Здесь, в разделе «Восточная ветвь», представлены авантюрно-мистические (пожалуй, так их можно определить) рассказы Альфреда Хейдока из цикла «Звезды Маньчжурии». Книга с этим же названием единственный раз выходила в Харбине в 1934 году с предисловием Николая Рериха, который, в частности, отмечал: «Помимо увлекательного содержания и вдумчивого изложения, «Звезды Маньчжурии» полны тех внутренних зовов, которые пробуждаются на древних просторах, напитанных славою прошлого». Альфред Петрович Хейдок прожил 98 лет, из которых отсидел традиционные десять лет в советских лагерях, и завершил свои земные дни в июне 1990 года в Змеиногорске на Алтае.
Нужно сказать, что в новом выпуске «Рубежа» почти половину внушительного объема занимают публикации историко-краеведческого характера. Это вообще в традициях альманаха, ну а нынешние материалы – просто на подбор. Помимо дневника Пришвина, самая значительная вещь – это воспоминания «Мой муж – Володя Арсеньев» Анны Константиновны Арсеньевой, первой жены писателя. Воспоминания были записаны с ее слов в середине 50-х годов постоянным автором альманаха Г. Пермяковым, бывшим харбинцем, писателем и биографом Арсеньева. Георгий Георгиевич, к великому сожалению, не увидит свой труд опубликованным. Этот поразительной жизнестойкости человек, в чьей судьбе отразилась едва ли не вся история русского Дальнего Востока в 20 веке, умер в декабре 2005 года на восемьдесят восьмом году жизни.