О, Господи, зачем: больничный хруст костей,
сверкающий металл, бинты в кровавой жиже?
Нам страшно быть в плену у свежих новостей,
и все преодолеть, и выстрадать, и выжить!
Мне снились корабли, идущие ко дну,
японские стихи, одна шестая суши,
где я купил тебе - ночную тишину,
как копию пиратскую послушать.
облепиха желта, а на вкус аллюминий - стою и плююсь, сверху купол
серебряно-синий, там скошенный минус и плюс, островок под ногами с Памира
спустился в девичию грудь, я люблю равновесие мира - лежать и летать и
тонуть.
На этот раз я не мог не остановиться и не посмотреть внимательно. Чуть подобрав платье, она, босоногая, пританцовывая в ритме чередущихся рельсов, пересекала железнодорожное полотно. В угловатой пластике подростка уже угадывалась манерность мягких женских движений. Она слегка повизгивала, как бы преодолевая мнимое препятствие, как бы из-за мнимой неловкости, а на самом деле кокетничала.
лишь иногда обнаруживаем
то ли след, подтверждающий, что о н о
все-таки есть, существует,
то ли это о н о само, нарочно,
подбрасывает его у нас на пути,
как, например, перо из крыла
какой-нибудь экзотической птицы,
уже ненужное, мертвое,
пораженное неизвестным науке
вирусом или болезнью...
Я — дворник, поскольку стою во дворе,
В асфальтово-серой сырой конуре,
На знамени шавка, в ладони метла,
Небесная крыша для взгляда мала,
И все, что бывает, под шорох «проснись»,
Сквозь звездные щели ссыпается вниз
ты не прозаик, ты соловей из курска,
я далеко и пишу о тебе как курбский
то что не видно, выдумать, чародейки-жёны
выжжено поле, видишь, одни мажоры
странное дело, скачет твоя шутиха
глазки-то выколи, станет темно и тихо
тронь меня тронь захотелось кофейной гущи
только наощупь чтобы честней и проще
У "Яузы" собрались поклонники Джона Леннона - С. Есенина, у "Маяка" Леннона - В. Высоцкого.
"Яуза", пила сухое "Ркацители" с "Жигулевским" и слушала "Imagine". "Маяк" усугублялся "Румынским крепленным", баловался травкой и внимал "Revolution - 9". Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы хмельной сторож Кузьмич.
- Все "хлапцы" хорошие, говорил Кузьмич, - и, выпивая очередной стакан, отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие "хлапцы" мылись под душем.
пейзаж верданы внутренние бури столкновения слов образов усложняющиеся на глазах с каждым последующим стихом метафоры сочетаются с внешним спокойствием и оно это внешнее спокойствие и безмятежность только парадоксальным образом усиливает тот дискомфорт который внутри
"Душа его чиста и несвободна,
И пленена всеощущеньем жизни.
Оставив страх и само-укоризну,
Он выдыхает и вдыхает осень."
Февралится мне, мое сердце, моя Ярославна!
На каждый твой плач - существуют заглушки метелей…
Ах, волки! Коль были мы братьями – хором запели б,
Но я – ледяная рыбешка, плывущая плавно…
По рекам любви - онемевшим, гортанно-глубоким,
По морю смертей – засолЁнном плакучею ивой…
О, южная боль моя, пальмовый зверь любвеокий!
Прости, что с течением - ты все живей и красивей…
Следующий кадр: они в Доме архитектора на каком- то празднестве. Толпа знакомых, сутолока у разливаемого вина, у пирожков с яблоками, бывший посол в Израиле с обвисшей, как у пеликана, кожей под подбородком сидит на кожаном диванчике у лестницы и жадно ест. Они то ли взбегают наверх в зал, то ли сбегают в ресторан. Она говорит то же самое: настолько чувствовала себя с детства одинокой, что это чудо, что они вдруг встретились. Как он отличил ее, глупую куклу, среди всех? Тут наверняка какая-то ошибка, и он разочаруется в ней. Чего она больше всего боится.
И все наоборот! Почудится Сальери
В том дворнике, внизу рассыпавшем песок.
Вчерашний вянет снег и тает еле-еле,
И Моцарт через двор бежит наискосок.
Он весь сама весна! К нему летят синицы,
И крокусы цветут в кудрявом парике.
Сусальная пыльца на кончиках ресниц и
Серебряный камзол, и скрипочка в руке...
# Другая литература Составитель и попечитель раздела : Сергей Серегин proust@mailru.com
ОН БЫЛ ХОРОШИЙ "ЮЙЦЗЯШАНЬ"!..
Предисловие - дискурс безумца, решившего, будто он знает нечто, чего
нельзя просто так вычитать в тексте. Нечто самое-самое, которое читателю стоит
усвоить до. Нечто вроде "Внимание! Мины!". Или "Направо пойдешь - коня
потеряешь". Приравнивая себя к могущественной стихии, начертавшей надпись
на камне, автор предисловия возвышается в собственных глазах. И, несомненно,
падает в глазах читателя, если самое-самое, с его (читательской) точки
зрения, оказывается пшиком. Что ни говорите, а в писании предисловий ярко
проявляется параноидальное начало пишущего.
Оранжевый шар солнца почти касался озерной глади на западе, к востоку же
были только холодные стально-серо-сиреневатые тона. С вершины горы хорошо
было смотреть на легкие запятые рыбачьих лодок, чей ход повторял ход чуть
угадываюшихся темными пятнами в глубине воды рыбьих косяков, и на
призрачные в слабом вечернем тумане, красные и зеленые огни вывесок прибрежных
ресторанов.
Ветер с каждой минутой становился все холоднее, и в полчаса наступила
осень. Меня всегда удивляла эта особенность тридцатой широты неизменно приводить
времена года в соответствие с временем суток.
# Седьмая Вода Составители и попечители раздела: Masha и Ирина Дедюхова
ХАЙЛЕ
Повторяю: у меня и в мыслях не было осуществлять его безумную затею. Но надо же было его как-то успокоить. Он чувствовал себя последней скотиной из-за своего, как он это называл, предательства. "Я бросаю тебя и ухожу, и все горе останется тебе. А мне -- только немного побояться. Ну, еще, конечно, умирать, но это кончится и все, а для тебя тогда-то и начнется. Надо было тебе со мной связываться?"
Удивительный народ русские!
Чем уж мы так удивительны, мы и сами достоверно не ведаем. А о том, что мы на самом деле весьма удивительны, свидетельствует то великое и неприкровенное удивление, каковое обнаруживают при виде нас гуляющие по Москве иностранцы. По какой еще наивернейшей примете отличишь сегодня в России приезжего, как не по тому стойко удивленному виду, с коим взирает он на все его здесь окружающее?
Зашел, стало быть на наш Якорь, свалил инвентарь весь этот под окно, закурил. Прошелся, скрипя сапогами, по комнатам. Потом по-хозяйски так, по мужицки да по рабоче-крестьянскому стал обустраиваться. Взгромоздил свой ободранный черный пулик на подоконник, достал с вещмешка моток проволоки, накрепко примотал станину к батарее к чугунной. Качнул пулик-то вниз-вверх - хорошо ли? Повел стальным пулеметным рылом вправо-влево, крякнул довольно -хорошо. Потом долго пристраивал ящик патронный - трудное дело: надо, чтоб и не свалился за окно, да, и чтоб стоял ровно, и, главное - чтоб лента с него легко текла, как шелк. Ну, заправил ленту, клацнул затвором. Все готово.
Но мне жутко остаться сейчас одному при Роде. Я быстро влезаю в шорты.
Девушка стоит на веранде и смотрит на сад через широкие окна в частом решетчатом переплете. Деревья сгрудились пасмурные, сонные, солнце вроде скрылось уже. И только яркие полосы света вокруг скамьи, — но и они на глазах как-то густеют, гаснут.
— Может, вы до утра останетесь? — спрашиваю я.
— На хрен мне? Вы странный какой-то… Давайте, выпускайте меня быстрей!
Мы спускаемся в сад. Свежо и почему-то влажно. Дверка в гараж отверста.
Наверно, со всей силы вышибла…
Мы бредем к калитке среди высокой травы.
Я устал от всего, Роберт Шуман,
От этого тяжкого вымени истекающего свинчаткой,
От этой прекрасной страны попрошаек и лихоимцев,
Где любовь говно полицейских шавок,
А милость - выстрел в темя ребенка.
Но твоя музыка, что исходит из штолен безумья,
По венам моим несет целебное опьяненье,
ПУТИ, ВЕДУЩИЕ ИЗ РИМА. МОСКВА-96. НЕ СМОГ. Рассказы.
На пятом гудковце, зарядившем от полноты чувств поэму строк на пятьсот, поэтическая часть была прервана под угрозой линчевания чтеца и распорядителя в тандеме. Началась долгожданная дискотека. Гудки, тщательно обходя толпу, пробрались к метро, где достали из сумки бутылку водки и пластиковые стаканчики.
-За поэзию, - сказал тот, который читал поэму.
- Атцы, "клоки" уже у опасной черты, - говорит Чумаков, указывая на стенные ходики - пора паковать штекера и покидать флэт (квартиру), а мы еще не слабали моей забойной "Отчего башли не ведутся".
- Это произвол, на очереди моя рок-серенада! - " Сандаль в Иерусалиме", - обиженно восклицает Саша Коган.
- Упоминание Иерусалима в данной политической обстановке, на мой взгляд, вредно. - обрывает Кагановские причитания Гена Чума.
- Правильно! Мы русская группа и у нас должно быть русское лицо - поддерживает Чуму националист Костя Смычков, косясь при этом на Сашин профиль.
Театр Ленсовета. Т-р им Ленинского комсомола на Петроградской стороне, Большой Театр кукол со спектаклями для детей – днем, а вечером для взрослой публики: «Прелестная Галатея» и еще не помню названия, но действующие лица – ведьмы, колдуны и всякая нечистая сила изучают «Основы волшебизма». Ведьма: «Всю жизнь изучаю «Основы волшебизма» – и ничего запомнить не могу!»; Успела посмотреть...