ты надеваешь белье кожуру лепестки листву ты говоришь себе: я не умру, я еще ах живу, ходишь вечером вся в цвету носишь цветок во рту и глаза твои, падающие в темноту...
И ты говоришь, что это пройдёт, и я говорю: пройдёт, как жизнь напролёт и не-жизнь напролёт, навылет, и также возьмёт в оборот, как смерть и не-смерть напролёт. Впрочем, и это пройдёт
Младший лейтенант, размахивая худенькой картонной папочкой, которую назвал “ваше дело”, строго посмотрел на старух и представился: “Участковый уполномоченный И. Требухов”. Затем по-деловому подошёл к простенку, поскоблил пятно двумя пальцами и удовлетворённо буркнул: “Понято!”
Марфа Викторовна втянула голову в плечи и замерла с полуоткрытым ртом. За долгую жизнь у неё выработалось дурное предчувствие при звуках этого странного слова. От слабости в ногах она опустилась на стул.
В этом месте Виги переходил на шёпот: “Точно инопланетянка...” После вздоха он заключал: “Старый Зильбер был золотом. Он мне всегда говорил: “Виги, в ихней мелихе не сказать значит больше, чем смолчать. Потому что только смолчать – это уже быть недовольным. Кто же это может взять на себя? Этого вам лучше не скажет никто! Нечеловеческого ума был банщик! Вот и я интересуюсь, зачем она нам?”
А где же мастера? Ушли и не вернутся. И дымкой золотой подернут мир вокруг. Краснодеревщик, часовщик, фонарщик возникли на пороге, но их лица - мираж, и вот они исчезли торопливо, как будто кто-то их убрал с доски
…Два голубя, вдрызг налакавшись рассвета, летают над кладбищем. Какое им дело, безумным, до маленьких - нас?! Открыты ворота. Вперед, мимо каменной бабищи, Туда, где колдует над ямами Яблочный Спас.
Пей высоту , не спрашивай, не кричи, Крыши топчи уставшими сапогами, Дай мне из горла - шёпот, от снов - ключи, Строй мне дворец из воздуха Нотр-Дама. Ночью от шёпота рушатся города, Ночью от свиста прохожих ныряют звёзды В море...А помнишь, как было тогда? Как от молчания плавилось время розы?
мы начали танец, корнями крестя песок, мы пробуем руки, растущие в стебле ног, и ягоды в волосы - через ресницы дрожь вином отжимает в короне терновой дож - "вы зёрна на тернии, света в пригоршне соль".
Была еще одна игра. Мы сажали кошку в коробку из-под обуви и катали ее, а пес с визгом гонялся за этой тележкой и требовал, чтобы его тоже прокатили. Хохот стоял гомерический. Соседи прибегали с вопросом, что у нас тут происходит, и присоединялись к нашему веселью. Казалось, что жизнь как-то возвращается в дом.
На Сен-Мишеле проживает бог. Он каждый вечер - в тесном кабачке; с ним сонный и рассеянный бульдог на старом, но надёжном поводке. Ты бога отыскал уже давно, но зря садишься на соседний стул: тебе поговорить с ним не дано, тебе гарсон об этом намекнул...
Шло время. Мотя бродила вокруг трансформаторной будки, и становилась всё интереснее с каждым кругом, потому что взрослела и набирала соки. На очередном Мотином круге Игнат схватил Мотю за руку, и сказал, что он не прочь прерваться на поцелуй, и тут же поцеловал Мотю. У Моти наступило короткое помутнение сознания, но через долю секунды она уже стояла на расстоянии прыжка от Игната, и, хватаясь за свои губы, растерянно приговаривала: “Это не положено. Сначала я должна тебя найти, потом посмотрим”.
В своей неосознанной социальной слепоте княгиня как-то совершенно не может объяснить ни себе, ни потрясенному читателю, как из рядов милых и покорных пейзан, которые в праздничных нарядах срезали увядшие листья в аллеях ее парка, вышли такие отпетые разбойники, — и так гениально молниеносно?..
Совсем иной по характеру была одна из “прототипиц” Пиковой дамы Наталья Кирилловна Загряжская. Очень близкая ко двору, она отличалась легкостью и каким-то патриархальным остроумием. В молодости она явилась однажды к Потемкину с жалобой, что ее компаньонка француженка заскучала. Все летом на дачи разъехались, а она, бедная, в городе с ней тоскует без общества. Потемкин следовал правилу, что даме отказать нельзя, и… приписал на лето “мамзель” к какому-то из квартировавших на лоне природы гвардейских полков.
В этот миг на другом конце города Гоша приоткрыл глаза. Все тело его, казалось Гоше, искрилось звездами, как ночь в начале теплого августа, когда так тревожно реют между тобой и небом черные полные гулких яблок ветки. Он не хотел верить своим чувствам, он боялся, что и чувства, и судьба обманут его, что всё окажется даже не сном, а насмешкой.
Беспокойная плясочка светотени, эти поползновения жизни куда-то всё течь, эти переливы серебристых от пыли листьев и трав у обочин, эти густые, лепные полосы от шин на полях цвета смуглых телес, это стойкое, сочное обилие сорняков в ореоле вечных жестких, желтых, монетками, цветочков, — все это превращалось в роскошный по колориту, но выцветший гобелен, в который Пётор Ильич укутывался, как в бесконечный привычный плед.
Ибо душная сень терраски спустя время встречала его, — словно жена равнодушная, надоевшая.
И тогда они пришли как-то все ночью к министру обороны и попросили, чтобы из них сформировали специальное отделение по обслуживанью солдатиков. Во-первых, на них как на призраков закон СССР против геев уже не распространяется. А во-вторых, бойцам все же лучше с ними, чем ничего.
Ну, министр напора не выдержал и скончался. Старенький был уже.
Тогда они стали упорно ходить к каждому новому министру обороны Совка, а потом и свободной уже, сильно обновленной теперь России, каждую ночь.