был бы прикуп жил бы там где не слушают сантану за гитарную его золотую пустоту посчитай скорей до ста я любить не перестану если встречу самого по дороге на мосту
Мира нет. Нет совсем ничего, есть только наша привычка к миру, вот и все. Мира нет. И только память медленно тает, как сахар в железнодорожном разбавленном чае, когда за окном уже тронулось, потекло, разогналось, побежало телеграфом, заскользило проводами вверх-вниз, зарябило шлагбаумом переездов, мелькнуло бетонной дачной платформой, дачники ждут электрички, на потной лысине Петра Сергеевича повязан носовой платок «ушками», он ёкает селезенкой и ставит ведро с черникой, повязанное стиранной марлей: «Которой час, Раиса Петровна?» Через березки рябит прудом. И вот выскакиваем в поле и распахивается небом: оп-па!
Присядем за крохотный стол с навечно хмельным трубачом, нальем совиньон или брют в звенящие льдом баккара, забудем пришедших сейчас - помянем ушедших вчера, и месяц за сонным окном сыграет нам блюз... Ни о чем...ни о чем...
Я смотрю на потолок и замечаю несколько черных крупиц. Никогда не мог понять, что это, собственно, такое, как ни пытался. Потолок – это каменное небо, из которого изъят весь романтический дух, присутствующий в другом небе, настоящем. (Так, по крайней мере, вы его назовете). Для меня же настоящее небо – потолок с этими черными крупицами. Я смотрю на него, и в голове моей рождаются некие странные мысли, которые вряд ли можно описать обыкновенным языком – так, должно быть, мыслят предметы. И тогда, мне кажется, я начинаю постигать счастье, то самое, истинное. Скоро я научу вас.
Иногда я вижу боковым зрением, как глаз из очков без стекол – зеркальное отражение глаза красивого, как женщина, юноши, подмигивает последнему – и тогда за столом ненадолго появляется голова глумливого животного, вещающего оракулом. Эта голова мне знакома, но я не могу ее вспомнить. Может быть, если бы у головы было тело, оно было бы облачено в шинель. Конечно же, серую. Я хочу вспомнить голову, но не могу – мне смешно, но чего-то не хватает. И тут голова произносит: «Мне с вас смешно!» - тогда я нахожу недостающую фразу, и приступ дежавю проходит.
Точные черты его лица невозможно было долго держать в памяти, как нельзя запомнить в деталях бескрайнюю осеннюю степь: лицо его по самые глаза заросло серебристой щетиной, брови торчали пожелтевшими бастылами прошлогодней травы, а маленькие бледно-голубые глаза смотрели на мир сквозь молочную пелену, как подернутая тонким льдом вода осенних луж смотрит в осеннее небо, затянутое облаками. При взгляде на него, даже беглом, невозможно было отделаться от ощущения, что заглянул в окно давно заброшенного пустого дома с почерневшими и рассохшимися от времени рамами, и вдруг увидел за пыльным стеклом, на подоконнике, брошенную хозяйкой старую резиновую куклу.
С тех пор стала я замечать, что стараюсь изо всех сил. Чего стараюсь-то? А быть похожей на Красную Шапочку. Только еще поднимаемся по лестнице, а я уже из кармана рраз! - шапочку, и на голову! И вместо меня – Шапка. Маленькая такая, вязаная. Откуда-то. Была такая, в детстве, мама, кажется, вязала. И очень уж мне хотелось, как и тогда, в детстве, чтобы эта шапочка была невидимкой. Я бы, может, тогда так сильно и не заболела бы.
Вид бреющегося Григорьича мне ненавистен. За это, в частности, я писаю в его домашние тапочки. Если б Григорьич отпустил бороду - я бы его расцеловала. Но мужчина, что кошачий, что человечий - безнадёжно и непроходимо нечуток. Даже туп. Причины совершающихся событий или деяний искать в материях, чуть более тонких, чем желудочные или половые, ему никак невозможно. Прост мужчина. Недаром у него одна эрогенная зона. С другой стороны, в этом их сила. Нас ведь, женщин, где ни погладь - мы и растаяли, как снегурочки-дурочки. Неловко даже иногда самим.
Лёля плакала сначала просто потому, что плакалось. Потом потому, что присоединилась к ней своими слезами дочь. Потом - что у дочери сложиться может жизни ничуть не хуже и не лучше, чем у Лёли самой. Ещё оттого, что летнее чудное утро на дворе и можно ехать на залив всей семьею, но пьяный муж ещё спит дурным сном и рядом, свернувшись худым котёнком спит жалкий любовник. И этих двух мужчин она уже не любит. Ни одного. Это Лёля поняла, ещё не проснувшись. И семьи больше нет. И нет дома, каков он был до вчерашнего дурацкого вечера. И уже не будет. И виновата в этом она сама. И виноваты оба пьяных мужчины, ещё в похмельном сне лежащие в соседней комнате.
ПРИГЛАШЕНИЕ КО ДВОРУ, ИЛИ О «КРАСИВОЙ» ЖИЗНИ ПРЕЖНЕЙ РОССИЙСКОЙ ЭЛИТЫ
Гурманство было повальным в русском обществе. Знаменитый Суворов, хотя и спал на сене, но покушать тоже очень даже любил. Вот рецепт его любимого блюда: в течение 45 минут на масле обжаривают пулярку, покрытую изрубленными трюфелями и политую бренди; затем ее немного тушат в масле и мадере; затем, обмазав пресным тестом, запекают до образования румяной хрустящей корочки. Во время царских балов у буфетов происходила настоящая свалка: гости хватали знаменитые конфеты и прочие лакомства, чтобы привезти их домашним. Когда рачительный Александр Третий удивился, как много средств уходит на угощение, его политический ришелье г-н Победоносцев возразил: «Да я лично тоже только апельсин съел, но взял с собой грушу и еще апельсин для Марфеньки, — моей приемной дочери. И все так делают!»
Камера еще раз прохаживается по стенам комнаты и зацепляется кадром за Панка, который сидит, глубоко вогнав задницу в шину (свое любимое «кресло») и как-то нарочито упрямо упершись спиной в стену. Бросается в глаза его бледность, прикрытые веками глаза. За стеной издали разговор бабушки по телефону, незначительные фразы. Вдруг перед нами в комнате появляется морячок в белом. Он подпрыгивает, отбивает чечетку под очень вдруг громкий фальшиво тревожный голос бабушки: «Маша-совершенно-сошла-с-ума!.. Нет, это-ужасно, прыгать-всю-жизнь-вокруг-него, как-блоха-на-аркане, и-вот-вам-итог! И-вот-итог!.. Никакой-гордости… Ну-и-что-ж, что-Америка?.. А?.. Что?.. Что ты сказала?!..»
(Кстати, наши политтехнологи с очками, зависшими между зрачками и яйцами, и взросшие на Дерриде тоже отчасти, должны бы убедиться, что одними словами и составленными из них «имиджами», «контекстами», «жестами» (заменяющими поступки) и прочими «симулякрами» поле жизни, увы, не заполнишь… Не прорастет оно ничем, кроме кукишей. А потом, глядишь, кукиши начнут и за яйца хватать. И не всегда с любовью… Но это я так, размечтался немножко уже о своем, о девичьем…) Следующий роман Сорокина «Лед», умело пропиаренный, многих и многих разочаровал. По сравнению с вызывающим «Салом» новый роман показался да, хорошо написанным, но э-э… это самое, – особенно к финалу хорошо написанным фельетоном. Рядом с «Салом» «Лед» выглядел не так аппетитно…
Уже второй год на нейтральной территории – в Интернете - проходит Международный литературный Волошинский конкурс, а на нейтральной территории Максимилиана Волошина, в Коктебеле – литературный фестиваль имени М.А.Волошина. Поэтический корабль, курсирующий в нейтральных водах под мирным флагом Искусства – что может более соответствовать предназначению Поэзии, которая – надо всем и в то же время – всюду?
Я на бульваре Распай. Время восемь. В «Ротонде» шум, и народу полно - Не прогадал Либион. Вальполичелла и кьянти – Четыре бутылки. Нас - так же: Я, Модильяни, Утрилло, четвертый – Гийом..
Кладбище в этом поселке двести на двести метров сухо тепло осинник несколько кустов брусники черно-белая птица кричит как-то совсем не траурно трактор в поселке стучит как-то совсем заурядно
Черное-белое на клавикордах Фотозатворов… ты помнишь? покуда Время кончалось в любую секунду, Нас бесконечность ждала - И накатила, и катит по МКАДу, С бою столичную взяв баррикаду, Над пустотой заломляя кокарду, С посвистом из-за угла
Гарик Перельман выбрал свободу. Сменил профиль на греческий с изящными ноздрями. Оставаясь консерватором, завел любовницу из "перемещенных". Будучи в возрасте, надел тунику с глубоким вырезом. Не желая огласки, рассказал все случайному знакомому. - Считают меня гоем! - жаловался Перельман. - Ты много пьешь, - сказал знакомый, наливая. Пока Гарик отлучался в туалет, знакомый успел позвонить. Вечером за Гариком пришли. Милые вежливые люди в голубых туниках. Сняли дверь с петель и выбили знакомому четыре зуба. Он попросил их по телефону. Не хотел выглядеть в глазах Перельмана сволочью.
Никто не собирается отделять русских от коммунистов. Вообще коммунизм вторичен, главный враг вот он – «Россия вечна». И поэтому все попытки дистанционирования от нехороших дядек выглядят глуповато. Это не «они», а мы отвечаем за Будапешт, Прагу и все остальное. Это не «они», а мы проиграли III Мировую Холодную. И совершенно не важно, кто там был за, а кто против – счет предъявлен ко всем, на самом деле даже не по национальному, а по цивилизационному признаку.
И снова Кундера отыскал страшненькую тему. Чешский классик определенно впадает в глубокий пессимизм, а неизбывная поэтичность лишь добавляет безнадежности. Русские танки продолжают греметь траками в буйной голове Кундеры, но время идет, и вот разнесчастные свободолюбивые чешские эмигранты могут вернуться на освобожденную родину. Могут, но не торопятся. Потому что их ждет еще одна трагедия, да пострашнее первой: возвращаться некуда.
Финал вышел в меру страшненьким, в меру открытым, никаких ярлыков или оргвыводов – разве это не признак работы настоящего писателя-интеллектуала? Герои едут дальше, оставляя за собой тела попавшихся под горячую руку. Когда ничего толком не сказано, то и высосать из текста можно что угодно, точнее – предположить наличие в темной комнате какого угодно животного. Но сначала нужно предположить наличие самой комнаты, а это под силу только романтикам.
ЗЫ -- По оперативным сведениям, Кафка -- это чешская галка. Хорошо еще, не чайка чешская... Эх, Мураками, Мураками. То про норвежский лес, который на самом деле карельская береза, то про Троцкого-оленевода, теперь ворону выдумал... Зачем они всегда лгут?
ВЗГЛЯД МАРУСИ КЛИМОВОЙ НА РУС. ПИС, РУС. ЛИТ. И НА ОКОЛО
Однако важный идейный посыл в обкакивании Пушкина у Маруси все же имеется. Потому что: а) Пушкин — самый главный перун в капище нашей обрыднувшей ей своими ценностями русской классической литературы; б) Пушкин был урод, Маруся же как дама и вообще человек современный — за красоту, а значит, естественно, и за Жоржа Дантеса. Потому что, в отличие от Пушкина, Жорж не ездил по ушам всем своими рифмованными «мгновениями» и «чувствами добрыми», про себя обзывая вдохновлявшие его на все это предметы матерно даже, а делал конкретные вещи: карьеру, занимался успешно бизнесом, соорудил крепкую, почти дружную семью и умер, всеми почитаемый, в глубокой старости. Дантес честно прожил жизнь красивого и хваткого обывателя.
Вчерашнее посещение облбиблиотеки довело в очередной раз до ручки. Редко ведь наношу визиты в местную Цивилизацию. Имеем: компьютерный центр, оборудованный американцами. Вбухавшими кучу средств в полноценное аппаратное и программное обеспечение. С единственным условием: желающим должен быть обеспечен нормальный доступ в Интернет. Эти же американцы разработали программу работы с Сетью. В которую заложено немеряно грантов для студентов и школьников — бери тему, реализуй, публикуй в Сети. Награда — поездка в Штаты по профилю темы. Разумеется, дармовая. Правда, при базовом владении языком. Гранты — для российских школьничков-то, а? В Вологде, где добраться до Нью-Йорка, оказывается, проще, чем до Великого Устюга.
С 20-го января по 20-е февраля ВеГон проводит поэтический конкурс. Идея конкурса принадлежит Давиду Паташинскому: "идея конкурса - уровень технического мастерства. Прошу предлагать работы, в которых вам наиболе удалось именно "написать", в которых вы особенно довольны своей техникой. под техникой я понимаю не безошибочные рифмы и обилие аллитераций, но, скорее, известный уровень достигнутой гармонии. Хотя, конечно, если написано звонко и точно, это тоже плюс." Приглашаем желающих принять участие.