Слышишь, натужно тугие скрипят под корой
Панцири жучьи, безгласное древо тираня...
Смерть не унизит нас, просто – сравняет с горой.
Ад наших будней – лишь двери заветного рая.
Я ль, умирая, не помнил – как жизнь хороша,
В прах по ступенькам сходя от заката к рассвету,
Веря в приманку судьбы, как пескарик, спеша
В банке блеснуть, уносимый, надменному свету.
Звезды медленно вращались в небе, и если посмотреть наверх, то начинешь медленно падать в траву, плавно, как складывающийся хорошо смазанный механизм, тело опишет геометрически совершенную кривую с бесконечно точно вычисляемой формулой, и, упав, будешь глядеть в небо бессмысленно широко открытыми глазами. В глазах нет мысли, в них есть только зрение, и звезды медленно кружатся в хороводе, как бабочки вокруг фонаря, но фонаря нет, на его месте пусто.
Дробь в оконном стекле, то-ли капель дождя, то-ли пальцев
помогает пройти этих пасмурных дней череду.
В этот ритме я снова тебя где-то рядом найду.
В этом ритме неважно в каком мы исчезнем году,
превратившись в крылатых и рядом живущих скитальцов.
Женщина впереди охнула, плюхнулась задом в снег, расстегнула латунные молнии на сапогах, стянула розовые шерстяные носки и принялась растирать ступни в бежевых, порванных на мысках, колготках: «Я больше так не могу. Я совсем их не чувствую», - причитала она – «я их отморозила». Высокий парень в мохнатой шапке стал тереть ей ноги, увеличивая количество ползущих по ним стрелок. «Я всё равно их не чувствую», – удивленно сказала женщина. «Скорую надо», - заговорила очередь
Куча рогаликов с пиками подготавливают финвала к разделке в разрезе круглой овально-бугристой жизни. Накачивают компрессором для буксировки на промысловую пловучую станцию. Китоглавы – родственники марабу – важно расхаживают у разрезанного трупа малого полосатика. Питаются непереваренной рыбой из пуза бутылконоса. Дымят открытыми зевами переработки стальной пресс, алмазный шлифовщик и перемалывающий агрегат.
Помнил как читал "Божественную комедию" в раздевалке во время урока физкультуры, на который ему, как чемпиону района по шахматам, можно было не ходить. В мутном тошнотворном свете из грязного окошка в пыльном полуподвале, пропахшем юношеским потом, ему мало что открылось. Разве что путь в книжные шаманы, раскрывающего ритм дыхания написавшего и поэтому умершего человека. Даже девушки предстояли особые, изъеденные книжными червями, вроде Татьяны Лариной, готовой далеко зайти в сновидной любви с медведями
Кажется, первым, прочитанным мною у Turandot, было "Мы с тобой одной крови". «Бедная счастливая женщина», как назвал её в своей рецензии один из лучших писателей и критиков Прозы.ру Uncle Paddy, мечется по дому, разрываясь между синеглазым малышом и хозяйственными делами. Было в этом рассказе столько любви и нежности, что, как я хорошо помню, на его свет сразу потянулась масса народу.
Сейнер, на котором разноплеменная команда, не разгибая спины, работает по уши в рыбьей требухе. Это место действия. А юмор, который сопровождает каждое движение героини на судне — это свойство рассказа. Главное обаяние текста – в этом удивительном, искрящемся настроении! Право, только в юности можно так отнестись к вещам, из-за которых, если верить большевикам, должна была бы случиться мировая революция.
Не так часто фантастическая книга становится национальным бестселлером, о котором вдруг с уважением начинают писать «серьезные» критики, не так часто выходит книга, определяющая лицо жанра. Впрочем, то же самое верно для искусства в целом. Как ни крути, лицо кинематографа начала девяностых годов прошлого века – Тарантино. В литературе жанр определил Нил Стивенсон романом «Лавина»
Привычно исчез репетиционный зал, но мне на это было плевать – той оси, что между нами, я никогда не терял, а это главное… только в этот раз я почуял вокруг себя другое пространство, что ли… На мгновение – клубящиеся облака, сухая дорожная пыль, и впереди – ничего, и позади – погоня.
Зачем ты зовешь…
Как сосулькой в сердце, едкий и обезболивающий укол страха. И следом – знакомая тоска.
Злого духа песни и пляски…
Загнав монстров под черепную коробку, разработав гипотезу проекций и переносов, психоаналитики не избавили человека от убеждения, что монстры обитают снаружи. Простой здравый смысл убеждает нас постоянно: Иное не может гнездиться во мне. На то оно и Иное. А значит, где-то поблизости есть территория Иного. Есть пространство (мифологический хронотоп), где я способен повстречаться с извечными своими врагами-друзьями.
# Седьмая Вода Составители и попечители раздела: Masha и Ирина Дедюхова
СОБИРАТЕЛЬ ЧЕМОДАНОВ.
- На самом деле все, о чем я пишу, - это моя собственная жизнь, только в художественных образах. Понимаешь, где бы я ни находился, я чувствую себя пленником и мечтаю поскорее выбраться наружу. Вот даже здесь. Казалось бы, чего еще желать? А думаешь, мне легко сознавать, что я, скорее всего, уже никогда не попаду на Луну? Ведь это страшно далеко, а лет мне уже немало. И точно так же было всегда
Жалкое преимущество - быть тебя выше, сейчас, когда ты грустна. Рабочие курят. Ты попираешь песок босоножками - милый, полузнакомый, неизвестный мне человек. Зачем это все?..
Рабочие разобрались с накладными. Двое приподнимают крышку, готовясь заколотить меня.
Nein, кричишь ты, отбрасывая пакет. Nein, просишь ты, страстно расталкивая рабочих, налетаешь на крышку, вы не ушиблись, Fraulein? Nein, ты падаешь на мой труп, целуя. Душа моя, щелкнув, возвращается в тело, Бог триумфально становится зверем, я забываю затекшую шею, опилки и тесноту, и весь ухожу в тебя, в твои губы, в первые рытвинки на распухшем лице, в мокрый рот, в затхлый, крахмальный, мещанский запах.
И тут мир взорвался. Дальние громовые раскаты пушечных выстрелов, разрывы бомб где-то совсем рядом, треск рушащихся деревянных строений, звон разбитых стекол, непрекращающийся шум и визг подлетающих все ближе самолетов. За окном все мгновенно стало серым - серые клубы дыма, заволакивающие красно-кирпичные стены театра Революции, серые стены разваливающихся во дворе дровяных сарайчиков. Какие-то огромные деревянные балки взлетели в воздух в виднеющемся вдали садике ГИТИСа.
Достигнув искомой лестничной площадки, образованный Максим вытаскивает из-под куртки две упаковки кефира.
– Ты кто?! – радостно кричит монтер, показывая на Максима волосатым пальцем.
– Я – поэт, – говорит Максим и тихо добавляет, – противный.
– Ты кто? – спрашивает монтер балерину, заключая ее в жаркие объятья.
– Я твоя, – влажно шепчет балерина.
СВЕТА. К тому, что в последней “Литературке” написано, как деградирует человек. Умная, способная женщина...
ПАВЕЛ. Я-то здесь при чем?
СВЕТА. Это и о тебе, Павел. Умная, красивая, способная женщина на глазах превратилась черт знает во что. А все началось с института. Она, так же как ты, ушла из него...
ПАВЕЛ. Только один поцелуй и говори, что хочешь. (Целует.)
ЗОЯ ФЕДОРОВНА. Петя, что ты от нас хочешь?
ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ. Я хочу крутить мясо!
ЗОЯ ФЕДОРОВНА. Господи!
ГАЛЯ. Мама, папа хочет крутить мясо!
ЗОЯ ФЕДОРОВНА. Пусть крутит, пусть! Пусть делает, что хочет!
ПЕТР ВАСИЛЬЕВИЧ. Ручку!!! Дайте ручку от мясорубки! Кто взял ручку?!
В небе раздался хлопок, опять всё вокруг подпрыгнуло и мимо моего лица просвистел кирпич, оцарапав мне щёку. Я увидел над собой Валентинины глаза: «Ой, простите, как же это случилось, вот, самолёты эти сукины взрывы какие делают» - равнодушным голосом причитала она, продолжая передвигать кирпичи. Я поспешил убраться в полной уверенности, что воспользовавшись удобным предлогом, эта истребительница мужчин пыталась меня прихлопнуть как таракана.
это слишком долго - умирать тобой.
тебя больше всех, остальные - альбом,
сползший в пустоту за книгами.
весна пахнет как мокрая пепельница,
из водостоков цветных пен до лица...
- Пипортил, - прочитал он на этикетке. - Наверное, та еще гадость. Кстати, а ты сам нейролептики пробовал?
- Пробовал один раз. Галоперидол.
- Ну и как?
- На мозг никак не подействовало. Но всего скрутило, так что на месте не усидеть. Целый день как маятник шатался.
Стас завистливо вздохнул: все-таки Андрей - врач по призванию!
О.Ха.Эм. О моих разногласиях с правозащитным движением. Йошкар-Ола-97. Слоники. Рассказы.
“Червонец” - хрипло отозвалась женщина, - “только за угол отойдем”, - и ухватив за руку, потянула за собой.
Он внимательно осмотрел её ещё раз: никакой авоськи у неё не было, из-под платья тоже ничего лишнего не выпирало...
Предчувствуя неладное, О.Ха.Эм. и задал тогда свой ставший впоследствии знаменитым вопрос:
"А у вас с собой или где?"
Тело и душа. Жабовидная лягушка. Охота на колбасу. Метрическая система мер. Рассказы.
Карлсон и Эриксон вылезли на крышу и огляделись вокруг. Крыша была скользкая и покатая, а перил по краям почему-то не было. Карлсон и Эриксон сделали несколько шагов по крыше по направлению к антенне и вдруг одновременно испугались. И тут Карлсон подумал, что Эриксон еще чего доброго столкнет его с крыши. Вообще-то не должен, вообще-то он друг детства... А вдруг все-таки столкнет?! Хотя за что?..
На четвертый день к огурцу Б. прибыла депутация редиса. Сам огурец уже никуда не xодил, а только принимал просителей. «Беленького-та меня всяк полюбит, а вот ты меня черненьким, черненьким полюби,» — мрачно уxмылялся огурец. «Не баре, чай. Сами ко мне придут.» Редиски заискивающе улыбались и кланялись, но веры им, конечно, уже не было. «А почему раньше не пришли? Э?» — грозно шипел Б., словно он был не обычный огурец, а бешеный.