Светает. Начнем одинокое плаванье вниз по реке под названием Ю – На запах кувшинок и лилий, на свист зимородка, на шум водопада, на юг. Я буду все время грести: с двух до трех, с четырех до пяти и с пяти до шести, Я буду тебе повторять: не грусти. Водопад отключается в восемь, прости. Вдоль правого берега, видишь, и левого берега, словно сквозь утренний сон – Крадущийся в зарослях тряпочный тигр, затаившийся в чаще бумажный дракон. Бамбуковый мальчик блеснет наготой, и пройдет по воде, снова станет водой. Наверное, в полдень начнет припекать, как всегда. Ты разденешься медленно до…
Книгу верную читал. Девку честную супонил. Остроумие катал, если кто еще не понял. Обнимать - не продавать. Остальное все - конфеты. Будь меня, япона мать. Не хватает марафета.
# Олег Горшков представляет авторов проекта POEZIA.RU
# ПЕРИПЛЫ: «ЛИРОLEGO»
Стихотворения
Облака под землей – это к ним возвращаются люди,
возвращается дождь и пустынны глазницы его.
Спят медведки в берлогах своих,
спят личинки в разбитой посуде,
засыпает Господь, больше нет у меня ничего…
Боец Выгребуха загремел на «губу». Дело было нешуточное. Выгребуха до смерти заебал любимую собаку начальника заставы лейтенанта Унитазова, - немецкую овчарку Профуру. Та приползла к крыльцу Унитазова, оставляя на песке кровавый рвущийся след и почти издохла. Но Унитазов наклонился, поцеловал овчарку в усталую морду и произнес: - Держись, Профура! Где наша не пропадала? Ты же у меня пограничница, - пограничники так просто не умирают! А я этого козлодоя сам заебу до смерти! Профура выжила, но Выгребуху на «губе» три раза отымела вся застава, включая собак, молодого коня Мандалея и хряка Деникина, который не сразу понял, что от него хотят.
— Меня зовут Венедиктом Степанычем, а вас, о, мой юный друг?..
— Ну можно эт… Толчк… Нет, зовите покудова Чесоткой…
— У вас — ЧЕСОТКА?!..
— У меня есть ВСЁ! — и мой гость гордо похлопал себя по яйцам.
Эти материалы мы решили посвятить трем векам западноевропейской истории – 16-му, 17-му и 18-му. Безусловно, это самая «романтическая» пора европейской истории, и три четверти всех авантюрных романов, всех пьес «плаща и шпаги» черпают сюжеты из этой эпохи. Но историков привлекает, естественно, не одна только ее живописность. С некоторых пор они усматривают в ней важные смысловые «рифмы» с процессами, которые переживает Западная Европа в наши дни.
С легкой руки Гомера и великих греческих трагиков 5 в. до н. э., человечество увидело в героях греческих мифов символы людских характеров, а в коллизиях их судеб – иносказание о судьбе каждого человека. В конце 19 в. З.Фрейд назвал психосексуальные проблемы своих пациентов именами греческих героев и героинь. А между тем. «час икс» уже пробил, и другой немецкоговорящий товарищ, Г.Шлиман, снял, наконец, маски с героев Гомера. Снял в прямом смысле: обнаружил их погребальные золотые маски и другие личные вещи этих внебрачных детей богов в городах, воспетых Гомером. Итак, подлинные лица Ахилла и Компании, наконец-то, открылись? Почти, - во всяком случае, теперь мы знаем о них чуть больше (или уж явно точнее воспринимаем их), чем сам Гомер…
Все дверцы бордового, с перекореженным передним бампером, “вольво” были распахнуты и сидевший в нем, уткнувшийся в руль головой человек был недвижим; судя по темной шевелюре и черно-белой полосатой рубашке, на которую стекала из уха алая кровь, это был тот самый парень-кавказец, который хотел затащить Алену в машину. Другой же мужчина-кавказец, который ее туда затащил, полусидел-полулежал на земле возле машины, пытаясь затянуть на плече одной рукой и зубами резиновый жгут, от натуги лоб его и даже волосы были в обильно проступившем поту. “А-а!”— запрокинув голову, выстонал он.
Он был настольно уродлив, что встречные не улице оглядывались на нас, и локоть мой непроизвольно дергался в его руке, но он… Он наклонялся к моему уху и шептал: «Не сердись». Я – добрая. Я не сердилась. Я, если честно, очень хорошо к нему относилась. Почти все время относилась к нему лучше, чем он того заслуживал. Я никогда не сердилась, если он просил.
Публичные бани, пожалуй, одно из самых странных мест на земле. Идешь себе по улице, никого не трогаешь, гоняешь думки, сворачиваешь в серое двухэтажное здание, покупаешь у усатой бабы за тридцать рублей билет и веник за полтинник, а у другой, схожей, пиво на разлив, поднимаешься на второй этаж и попадаешь в совершенно другой мир.
Я не хочу становиться богатой и знаменитой. Я не хочу делать карьеру и класть на эту лесенку жизнь. Я не хочу даже быть замужней домохозяйкой (уже не хочу!). Я хочу быть хозяйкой пансиона. Мой пансион будет представлять собой домик немецкой постройки в Петербурге, где-нибудь на Выборгской стороне – комнат на двадцать, две из которых будут лично мои и вход туда будет запрещен. Еще там будет огромная кухня – тоже лично моя. Для общего пользования будет большая столовая – потому как комнаты будут сдаваться только «со столом». Хозяйкой там буду я – так и знайте! – это первое и наиважнейшее правило пансиона.
Когда мне в жизни выпал стих строить дома, я часто думала: любое помещенье, будь то жильё или присутственное место, замечательно возможностью выхода. Оттого ли так вольно жилось с тобой, что от двора нас отделяла остеклённая дверь. Мир был доступен и обжит. Он весело вламывался в дом гурьбой детей, заскакивал суетливой соседской продразвёрсткой, входил печалями и радостями наших друзей, жалобно стучался осенью и нагло врывался весной. Всё потому, Ба, что оборотная сторона простого выхода – свободный вход.
Говорят, что на первом этапе отцы в вопросах воспитания детей и ухода за ними – практически пустое место. И, пожалуй, это правда. Сколько бы мы ни умилялись, глядя, как возятся с младенцами наши жёны, от нас самих толку мало. Я понятия не имею, как надо развивать малыша, как в этом возрасте играть с ним. Всё, что я могу, так это глазеть с тупым восторгом, как чудо моё занимается собой, да следить, чтобы оно, чудо, пятясь, не заползло под тумбочку, откуда самостоятельно не сможет выбраться. Сказать по правде, я его боюсь.
Сложенная из красного кирпича школа была маленькой тюрьмой, в которой ни в чем еще не провинившиеся дети отбывали долгие часы предварительного заключения. Коридоры были выкрашены в цвет уныния. Крышки парт били по пальцам. Звонок с урока визжал грешником в аду. Каникулярная радость уступала место страху и старательности. Буквы осенними мухами покрывали прописи, пахло кислятиной из столовой.
Соня засмеялась, сказала, что Петровский совсем сдурел, усадила его и устроилась на его коленях. Крапивин раздал наполненные рюмки, сказал, что не такая уж это сивуха, выпил и громко брякнул стаканом по столу. Из стакана вылетела огромная тёмно синяя бабочка. Все ахнули.
- Дневной павлиний глаз, – тихо сказала Соня и протянула к бабочке руку.
Пока мы едем, я вспоминаю девочку, у которой остановилось сердце. Она лежала посреди дороги, и я еще подумал: как-то глупо она лежит. Неправдоподобно. Знаете как в цирке собачки, сказали им – умри, и собачки валяются на арене, а клоуны выглядывают из-за кулис – всё равно выходить через пять минут, а тут еще посмотреть чего можно.
Когда подозрения, что про меня забыли, окрепли, она вошла, уже обнаженная, с полотенцем в одной руке и со стаканом воды в другой. То ли от нелепости этой картины, навевающей ассоциации не то о сиделке, не то о последнем стакане (силился вспомнить, когда мне в последний раз девушка приносила именно воду. Так и не вспомнил), то ли от "предвкушения" картины того, как она поставит стакан, положит полотенце на кровать, ляжет на спину, с бесстыдством разведя ноги (в такие моменты отчетливо понимаешь, что в каждой женщине должна быть тайна), начнет постанывать со скукой на лице, перехотелось абсолютно.
-Чё милок ты хочешь? Ужели про чуда присказки?.. Не спешишь? Ну что ж... Сих историй то ух достаточно, Ну садись в теньке, да глотни со старухой рислинга, Хоть и кисел он, а пьянит то не то что патока...
"в Багдаде неспокойно...красный крест
закроет представительство...Израиль
обеспокоен Ясиром...Кувейт
добычу нефти сократил на барель,
и это не предел, пока ОПЕК
не примет окончательную квоту...
от примененья мин число калек
удвоилось за год...отходы в воду
сливает финогорский вторчермех..."