…Деревня жила тем, что мимо проходили тропы контрабандистов. Наркотики гуляли в абхазскую сторону и обратно. Молодёжь испортилась быстро, сразу пристрастилась к зелью. Ной наркотиков не принимал. Создавалось впечатление, что он вообще не подозревал об их существовании. Но вот умер один парень, от передозировки. Когда несчастного хоронили, его друзья из сострадания положили ему в гроб порцию героина. Надо сказать, что тамошние считали себя приверженцами христианства.
По дороге в университет Аарон начал всерьез обдумывать свое ночное решение: «Все выглядит совсем непросто, особенно в мои восемнадцать лет, – осознал он, реалистично, в деталях вникнув в проблему. – Ведь убийство человека, даже такого, как Гитлер, это, прежде всего, преодоление себя, своей внутренней сути. Совершить спланированное убийство при моем воспитании и образовании нереально! Нужно, прежде всего, переступить через некий, неясный, но пугающий своей неопределенностью, запрещающий моральный барьер, как будто, прыгнуть в страшное и неизвестное».
Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым – он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика – ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось – нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу – благо ноги длинные. А вот характер слабенький. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить старшего брата: исправно слушался его до следующего конфликта.
- Подумаешь! С кем не бывает?.. Она Штопору, можно сказать, и не изменила... Так, по пьянке дала какому-то шкету в кустах на пикнике... Ну, замели их злорадные менты в самый момент процесса...А, может, она обозналась в беспамятстве? Крякин тоже хорош! Вместо того, шоб самому в кустах занять положение, храпел пьяный под скамейкой. А между тем, Валентина Трофимовна, член парткома, в президиях заседает, к болгарским побратимам два раза ездила... Штопору-то квартёру дали не потому, шо жил в подвале, а потому шо женился номенклатурно... Как-то Штопор с ней некачественно поступил...
Хорошо, хоть с колбасой мне вчера повезло. Целый час в очереди проторчала. Ох, одна передо мной стояла, такая ведьма! Мешочница! Зараза, все в Москву за жратвой тянутся! «Мне, - говорит, - этой, этой и этой». Ее продавщица спрашивает: «По сколько отрезать?» «Не надо, - орет, - резать, целиком вешай!» Вот гадина! Я говорю: «Ты чего, милая делаешь, а?! Или ты думаешь, кроме тебя, жрать никто не хочет?! И так всю Москву вывезли, ни черта в магазинах не осталось!» Она орет, а я на своем стою, вокруг люди тоже возмущаются. Ну я смотрю, такое дело, вышла вперед, перед этой гадиной встала: «Товарищи, - говорю, - мы для чего боролись?! Чтоб вот такие куркули оставляли нас на воде да хлебе?! Что же вы молчите, товарищи! Грабят нас, опустошают! Тоннами вывозят, тоннами! Вы, гражданка продавщица, что же это вы вытворяете?! По пятьсот грамм вешайте, не больше!» Тут народ спохватился: «Правильно женщина говорит, гоните эту бабу!» Я тебе так скажу – глупый у нас народ, тупой, вроде баранов! Ведь ежели б я не выступила...
Капитан подошел завязать ему глаза, но маршал отстранил его. Перед маршалом остались только суровые лица двенадцати ветеранов. Возможно, кого-то из них он спасал от верной смерти на дорогах Испании, с кем-то бил пруссаков, возможно, кто-то из них шел за ним на русские пушки в Битве у Москвы. Солдаты не прятали глаза, не отворачивались, но все в их лицах и жестах говорило, что они исполняли свою сегодняшнюю миссию с тяжелым сердцем. - Солдаты! - резкий голос заставил всех вздрогнуть. - Мне не нужно ни жалости, ни сочувствия. Я сотню раз сражался за Францию и никогда - против нее. Когда я прикажу - стреляйте прямо в сердце! Двенадцать выстрелов грянули одновременно. Лишь одна пуля прошла мимо и ударила в стену намного выше головы.
В тот день, ей надо было зачем-то в город, и после работы она поехала вместе с ним. Водитель, подъехав к гостинице, остановился и вышел покурить. Ну что, пойдем ко мне в гости? – предложил он Ольге. Она не возражала. Сидевшая на вахте миловидная женщина неодобрительно посмотрела на него и сказала – посторонним в номер нельзя! Да мы быстро, туда и обратно, - объяснил он. В номере он обнял Ольгу за талию и привлек к себе. Не надо, - она мягко отстранилась. Не надо, так не надо, - а сам подумал, - зачем только поднималась?
С каждым днем Александр неудержимо глупел. Он пил, принимал у себя в доме каких-то совершенно мрачных олигофреников с улицы, курил с ними, нюхал клей, запирал в шкафу каких-то девок, и глупел, глупел...Уже и на соматическом уровне, Александр чувствовал, как его извилины в седеющей голове распрямляются. Распрямляются, становятся ровными, прямыми, аки рельсы, по которым можно ехать в дрезине, любуясь облаками, елками-березами и безграничной русской равниной. Как, бля, в "Сталкере" Тарковского.
Просыпаясь утром, Александр бросал на свое глупеющее плечо красную рубаху, смотрел на свою щетинистую \разумеется тоже глупеющую\ щеку и посмеивался. Кошка Игнат путалась в ногах и ухмылялась в свои длинные пушистые усы. Всем было смешно, потому что глупость веселит и расслабляет.
Уже двадцать шесть минут, как от него ушла жена, вернее выбежала на мороз в одном халате. Он медленно приподнял голову. Дым в глазах не рассеивался, а стал вроде гуще и приобрел желтоватый оттенок. Пыльный кордон штор преграждал путь свету. Головой насаженной на шест, на стене застыла тень ночника. Вкруг него, будто посыпанный серой пудрой, летал разбуженный мотылек - стервятник. “Убить”, подумал Маруськин.
В отличие от того места, где разворачивали стройплощадку мы с Кругленьким, здесь сразу стали выходить из домов жильцы и интересоваться, - что здесь происходит? Сначала их было немного, в основном, одинокие пенсионеры в накинутых поверх домашней одежды пальто. Услышав, что разворачивается строительство, они бурно протестовали, - у себя под окнами строить не дадим! Один из вышедших стариков узнал Кругленького, и обратился к нему, - а, это Вы! Ведь Вы же обещали не строить здесь больше ничего! Кругленький скромно промолчал.
Две столицы страны Гиргудеж – отделение железной дороги и райком партии – связывал просочившийся сквозь века четырехмерный призрак дороги. Эту уродливую узкую щель в пространстве-времени под названием «улица Коммунистическая» со всех сторон сдавливали кривые хибары, сложенные из шпал и крытые черной соломой. Вся в колдобинах на середине своего течения она утопала в вечной луже, которая не высыхала летом и не замерзала зимой. И когда случайный гиргудежец – ватник на майку, ушанка нараспашку - пробирался вдоль мутной воды, цепляясь за щелястый забор, вдруг, осознав, что жизнь проходит, и с этой цепи уже никогда не сорваться, истеричным лаем забрасывала душу в небеса плюгавая шавка.
Неверно думать, что до начала XVIII века Британия числилась среди наиглавнейших европейских держав. Относительно скромная численность населения (в три раза меньше, чем в тогдашней Франции) и отделенность морем делали Альбион как бы запасным игроком европейской «la politique». Даже казнь короля Карла I его подданными (первое в европейское истории мероприятие подобного рода) не сотрясло Европу.
Когда за и нам деревьями станет не видно леса Кладбища, крошки мраморной, камня его, железа, Но, как уходят из дому, подняв воротник пальто, Сами случимся городом, где не живет никто.
Ну, а потом повторилось, как в прежний раз. Он слишком выпил, устал, заснул. Среди ночи я сидел на краю матраса. И рядом сопело, всхрапывало это его родное мне тело, и я словно ощущал в темноте тяжесть его яиц, этих в длинном пуху крупных ядрышек, на которых просохла моя слюна. И снова во мне было чувство тайны и счастья, но не такого, которое лишь во мне, — а такого, что и вокруг разлилось-расплескалось.
Светочка Киселева притягивала меня к себе особенно попою, обтянутой красной или бежевой лапшой детских колготок. Отчего именно попою, — я не знаю. Очевидно, не самой попой, а той точкой, что над попой или, вернее, внутри, в вершине ее (далась же мне эта попа!), — но я ведь копчик имею в виду! Да, вот именно копчик, а попа тут ни при чем. Копчик — там же вся энергетика у человека.
Он все еще уверяет свою маман, что ночной клуб — это вроде их колхозная дискотека, а про «темную комнату», где он и Валерочке, водя экскурсию, жопу оспермил, Вовк ни гу-гу. Может, конечно, и не он плюнул из хуя Валерику на джинсу, там много народу во тесной во тьме лизалось-сосалось-спускалось и поднималось, но душа хотела б, чтобы он, этот вот хохотун Гагарин… Соплища спермянная застыла тогда на джинах густая, в форме жеманного динозавра, — мемориальная, как доска, и не вдруг была обнаружена…
Рыбы впадают в спячку. Что им, холодным, снится? В реках вода спокойна. Лодка уже готова. Буковки-запятые бегают по странице. Я их ловлю руками, но не пойму ни слова.
Молчаньем пахнет женщина. В саду Купает лужа беглую звезду, Светильники в аду перегорели, В потёмках черти курят анашу – Любую быль тебе перескажу, Сегодня мы у счастья на прицеле.
Окно открыто для всех. С ангиной бредёт сквозняк. Рассвета серая нить уныло рвется о сваи. От наших общих побед осталась одна возня, Где вязью вьется внизу московская мостовая.
Как будто что-то потерял… Быть может, душу… Такой расходный матерьял! А где взять лучше? А без души совсем легко: Как будто не был. И только небо высоко, Сплошное небо…
В краю, где не ступала нога, одетая в шерстяной, где нет товарища, нет врага, а только море и зной, где обреченная беднота, как мох, обжила холмы, где признают лишь язык перста расслабленные умы,
в краю, где жизнь означает власть прекрасных бездумных тел, куда подростком мечтал попасть, и песни об этом пел, а ныне край, не вообще края, и мука моя и месть - Зачем здесь я, отчего здесь я, какого чёрта я здесь?
Мне всегда казалось, что Кашук по своей творческой и психической организации был рафинированным книжником, филологичным до мозга костей, прекрасно осознавал это и, похоже, ненавидел в себе. Или хотел ненавидеть — из идеологических соображений. По крайней мере, он не уставал проповедовать себе и другим преданность первоосновам народного бытия и недоверие ко «второй» культуре, то есть книжной. Было в этом что-то от аввакумовского исступления — похоже, Юрий Иосифович, минуя социальную и эстетическую реальность, хотел сразу же припасть к народным истокам. Собственно, Месяцеслов, в котором народная мифология и культура выразительно соединилась с авторской поэзией, и стал такой попыткой — едва ли не первой в советской литературе, поскольку книга была написана еще в конце шестидесятых.
Все во благо, и спирт, и бумага. Все во благо,бесчестье и честь. И в конечном итоге не слабо ни позорище и ни слава, все, что было и все, что есть.
Вот набую тяжелые гады... Будьте все вы умны и богаты, трижды счастливы между эпох, будьте заживо трижды покойны, и миры обойди вас, и войны - на снесенной давно колокольне пусть не бьется чумной сполох.
Отряд подошел к золотоискателям шагов на двадцать и остановился, от него отделился начальник десанта и приблизился для переговоров к выступившему вперед рябому китайцу. — Ты старшина? — спросил от последнего. — Моя, капитан, — проговорил угрюмо старшина, — а чего твоя надо здесь? — Вам запрещено промывать на острове золото. Зачем вы работаете? — Цинъ-дао наш, капитан ( Остров Аскильд китайцы зовут Цинъ-дао, что означает в переводе - «Зеленый остров».), мы и работаем. И золото наше. Мы не уйдем, хоть твоя и гнал нас. Мы твоя знать не хочу
Под именем Чечни известна обширная страна, расположенная в неопределенных границах, которые приблизительно совпадают на севере с Тереком и Качкалыковским горным кряжем, отделяющим ее от Кумыкской степи; на востоке — с рекой Акташем, за которой начинается уже собственно Дагестан; на юге — с Андийским и Главным Кавказским хребтами, и на западе — с верхним течением Терека и Малой Кабардой, представляющей собой по населению уже получеченский, полукабардинский край.
Эта малодоступная страна лежала первой на пути распространения русского владычества не потому только, что она приходилась ближайшей к русским владениям, с которыми не могла не сталкиваться постоянно. Главнейшее значение ее было в том, что она, со своими богатыми горными пастбищами, с дремучими лесами, посреди которых издавна раскидывались роскошные оазисы возделанных полей, с равнинами, орошенными множеством рек и покрытыми богатой растительностью всякого рода, была житницей бесплодного каменистого Дагестана.
Перечитывая творения В. Сорокина для этой статьи в режиме нон-стоп, я поймал себя на одной странной, нелепой, но совершенно для меня очевидной мысли. Что эпоху нашего российско-советского бытия с 1980 по 1999 год (почему вряд ли дальше – поясню позже) со временем назовут, быть может, «эпохой Сорокина» (по аналогии с «эпохой Диккенса», если хотите). И не потому даже, что он полностью покрывает и исчерпывает собой эти годы, но потому что выражает в них нечто сущностное, «основной нерв».
«Союз нерушимый» со всеми его тайнами, атрибутами и образами стал в последнее время неким раскрученным «брендом», но, похоже, еще не решил, в какую сторону (к своему восхвалению или к своему осуждению) двинуться. Подобно Врунгелевой «Беде», он пустил такие глубокие корни, что никак не может отодраться от суши современности и пуститься в плавание по волнам истории… С другой стороны, всегда любопытно узнать, какие такие были интимные тайны в стране, интим отрицавшей и порицавшей. Возможно ли вообще говорить о наличии «интимных тайн» в СССР?
С легкой руки Троцкого (прежде всего), распространилось мнение, будто Сталин был человеком серым и малокультурным. Другие мемуаристы (флотоводец Н. Г. Кузнецов, писатель К. Симонов), напротив, называют его высокообразованным человеком с творческой жилкой, — имея в виду литературный дар, проявленный в юности.
Через пять лет, когда я поступил в Литературный институт, на первой же лекции по истории русской критики преподаватель обратил на меня внимание (не только своё, но и всей аудитории) особым образом. Медленно проходя между рядами, после слишком долгого, «томительного» молчания он вдруг вскинул на меня указующий перст (как памятник-ленина) и громко, разделяя слова, повышая голос после каждой паузы, произнёс: «На этом месте... <пауза> сидел... <пауза> гениальный русский поэт... <пауза> Юрий Кузнецов <три восклицательных знака>». И, повышая голос до фальцета: «А ты кто такой?» (с ударением на «ты»; далее – «гробовая тишина», «немая сцена» и т.п.) Я ничего не нашёлся ответить, кроме как: «А он что – умер?» (Театральная ремарка: «Громовой смех сотряс стены аудитории»).
Ребенок спит, а детская растет. Часы идут, и ночь идет снаружи. Начало тишины – в уменье слушать: ребенок спит, и сон внутри идет. Ребенок спит, все стулья на местах. Свеча горит, и светит лунный камень. И тьма вокруг расходится кругами. И, темноты осиливая страх,
растет фитиль на кончике свечи. Как колыбель, качается и снится гнездо, и в нем грядущее. У птицы растет перо и песня, что молчит. Она молчит, но чувствуют и ждут, и помнят дождь невысохшие крыши. Во сне, что ни попросишь – все услышат. Во сне, что ни расскажешь – все поймут.